Сара - [10]

Она тоже помолчала.

Потом ответила:

— Это самое вкусное. Попробуй.

— Я пробовал, — ответил он, появляясь на пороге кухни с двумя бутылками в руках.

Она смотрела на него, склонивши голову набок, держа обеими руками тяжелую сковороду, только что с огня.

— Идем в гостиную, — сказала она. — Будем завтракать там.

Он поставил бутылки на стол в гостиной и смотрел, какой из шести стульев выбрать.

На противоположной стене висели те два снимка — самолет и девочка, и ему не хотелось сидеть перед ними.

Он не поленился, отодвинул стулья и вытащил стол на середину комнаты.

Поставил темную бутылку на одном, а красную, бархатную, — на другом конце продолговатого стола.

Потом снял со стола тяжелую керамическую вазу с красными гвоздиками.

Снова открыл бар и вынул две длинноногие хрустальные чаши, одну — себе, другую — ей.

Она, подбоченясь, стояла в дверях кухни, смотрела на хлопотавшего у стола солдата и улыбалась, а затем не выдержала, стала смеяться.

— Ладно, — вырвалось у нее сквозь смех, — если ты…

Он испуганно обернулся.

— Что — я?

— Если ты хочешь, — продолжала она, — пусть так и будет.

Она вытерла руки о передник и решительно зашагала к буфету, но он остановил ее на полдороге.

Он глядел на улыбку, еще игравшую на ее лице, на темные зрачки, то хитро сжимавшиеся, то разжимавшиеся.

— Кто ты — фея или ведьма? — спросил он, хватая ее за плечи.

— Баба, — ответила она, игриво посмотрев на солдата, и добавила: — Возьми-ка бутылки и бокалы.

И тогда постелила льняную скатерть, большую и белую как снег.

— Мне давно уже не было так хорошо, — проговорил он.

Она подняла рюмку.

И он поднял свою.

В комнате стоял полумрак. Жалюзи на всех окнах были закрыты, шторы задернуты.

На столе горели семь свечей.

Когда она или он начинали говорить, пламя свечей колебалось. И по стенам гостиной бегали зыбкие волны света и тени, и на мертвенном масле картин оживали на миг цветы, трава и деревья, легко покачиваясь, словно подхваченные порывом ветра.

А они все говорили и говорили, почти не умолкая.

— Как насчет… салата из крабов, а? — сказала она.

— Гм… А может быть… лучше начать с красной икры? Или…

Он посмотрел на белый фарфор с золотым ободком, старинный мейсенский фарфор, заполонивший стол, и, как бы усомнившись в чем-то, поднял полупрозрачную тарелку, перевернул и убедился, что не ошибся: на дне тарелки были два скрещенных меча.

— Красная икра забивает вкус крабов.

— Да, ты права.

Ей захотелось встать, взять салатницу с нежным содержимым, обойти вокруг длинного стола и положить ему, на его тарелку, самую вкусную часть салата, с того края, где проглядывает розоватая кожица, где больше крабов.

— Прошу вас, — она облизнулась, и впрямь почувствовав на губах вкус крабов.

— Благодарю вас, — сказал он. — Я положу себе сам.

И взял салатницу, а потом передал ей:

— Вкусно!

— Тебе понравилось, да? — обрадовалась она.

— Очень!

— И мне.

— Ты бывала когда-нибудь в России? — спросил он.

— Нет. — И добавила: — Нигде не была я. Только здесь.

— А я был. Во время войны. Мы бежали, бежали. Пешком, на поездах, пароходах, грузовиках. И очутились в Пензе. Война только началась, а продуктов уже не было. Во всех витринах дразнили глаз и желудок намалеванные деревянные колбасы, деревянные сыры и коричневые деревянные буханки хлеба, на прилавках магазинов было пусто, а все полки были забиты крабами. Круглые банки с одинаковым и незнакомым красным существом на этикетке. Тысячи консервных банок, заброшенных с Дальнего Востока. Ты знаешь, теперь у них совсем другой вкус.

— Вкус… Это очень важно, да? — усмехнулась она.

— Еще бы!

— Вот тебе икра… Ты за столом-то разговорчивый, а я уж думала, из тебя слова не вытащишь.

— Да что ты!

— Вот и хорошо. Нам еще пировать и пировать. Или ты спешишь?

— Куда мне спешить?..

— Сегодня мы будем есть, есть…

— И пить…

— И пить… Еще икры?

— Конечно!

— А потом чего? Хочешь рыбу по-польски?

— О!

— Но, может быть, ты не любишь?

— Рыбу по-польски — обожаю!

— Правда?

— Ей-богу! Польскую водку — тоже. Когда-то любил ее… Давно уже, правда…

— А я любила сладкое красное вино, наше, — ИДИТ, яин адом маток. Корона с красным донышком и две виноградные грозди. Но это было тоже давно. Теперь вот пью только это — французское, бархатное и…

— Ну так выпьем! Будем здоровы!

Он поднял искристый бокал.

— Будем здоровы! — радостно подхватила она.

Он встал, потому что не мог дотянуться до ее бокала.

Она тоже встала, и хрусталь, коснувшись хрусталя, зазвенел, как нежно тронутая струна.

— А где же музыка? Почему я не слышу музыки?! — воскликнула она.

— И я не слышу, — подтвердил он.

— Сейчас…

Она включила радио, но тут же выключила, потому что раздался резкий голос диктора.

Она поспешно включила магнитофон, а потом взяла первую попавшуюся кассету, и из всех четырех углов гостиной — из четырех динамиков — поплыла, окутывая комнату и заставляя трепетать огоньки свечей, труба Армстронга.

— Хосо Косо! — заскрипел немазаной глоткой покойный король. — Верный Гусар! Верный Драгун!

Верный драгун…

— Ну что… You make me feel like dancing… Кто это пел?

— He помню. Какая-то негритянка.

— Ну и?..

— Разумеется. Почему бы и нет? Я тоже хочу танцевать. Непременно. Танцевать с тобой.