Сапфир и золото - [48]

— Отрастут?! — поразился Голденхарт и даже плакать перестал.

— Ну конечно, отрастут, — подтвердил Дракон и, кажется, начал понимать, отчего менестрель заплакал, когда увидел сломанные рога. — Суеверия это всё людские, предрассудки. Драконы колдовскую силу не теряют, уж точно не когда ломают рога. Это всё равно что чешую сбросить. Вырастут и ещё красивее да крепче станут. Неужто ты подумал, что я из-за таких пустяков сил лишился?

Именно это Голденхарт и подумал.

Талиесин удивился меньше, чем от себя ожидал, полностью захваченный представшим перед его глазами зрелищем — плачущим менестрелем. Он теперь был уверен, что влюбился именно в него, а это грозило крупными неприятностями — если Дракон заметит. Эльфы свои привязанности выражали открыто, от них это даже не зависело: невозможно было скрыть сияние, которым начинало лучиться всё их существо при взгляде на объект страсти. Поэтому Талиесин смотрел исключительно на Дракона, когда сказал:

— Ну, мне пора уже домой, отец ждёт вестей. Скажу, что всё устроилось наилучшим образом.

И прежде чем Эмбервинг успел выразить удивление, что эльф отправляется так скоро, даже не позавтракав, или хотя бы попрощаться, в воздухе сверкнуло прежней зелёной молнией, и Талиесин ускользнул в открывшийся портал.

«Смутился, должно быть», — поразмыслив, решил Дракон. Обнял-то он Голденхарта объятьями явно не дружескими, а объятиями, какими любовник любовника утешает.

— Ничего так эльф оказался, — заметил менестрель, стирая остатки слёз с лица, — двор даже нам подмёл. Расскажешь мне о путешествии в их мир?

— Расскажу, — пообещал Эмбервинг, и не думая выполнять обещания.

А на другое утро, когда менестрель, по обыкновению, вышел во двор — хозяйничать, то обнаружил, что на пороге лежит букетик полевых цветов, каких в этих местах точно не встретишь. Голденхарт подобрал цветы, понюхал. Пахло сладко, но чуждо. От эльфийского принца букетик.

Цыгане и «зачарованный принц»

Случилось это в то время, когда Дракон разрешил менестрелю покидать башню, но всё же оговорился, что отходить от неё можно лишь на десять шагов (радиус действия Драконова «менестрелеметра» приходился ровно на столько). Десять шагов — это как раз до изгороди не доходя одного шага: хватит, чтобы весь двор обойти и даже чтобы с пригорка заглянуть, что ниже, в деревне, делается. На пригорок, впрочем, юноша не поднимался: та сторона теперь казалась чужой.

Утро омрачилось дождиком, который кончился, не успев начаться, даже луж на дорогах не оставил, только поблескивали каплями дождя, похожими на росу, окружавшие Серую Башню травы.

Лето было в самом разгаре: травы цвели метёлками, полевые цветы благоухали, жадные до нектара пчёлы и шмели с бархатными брюшками тучами роились над лугами, пополняя свои кладовые, досталось нектара и бабочкам. Самое время народиться кузнечикам.

А когда высохли на стеблях последние дождевые слёзы, на дороге, ведущей к деревне, показалась кибитка, запряжённая двумя соловыми лошадками. Кибитка эта виды видела: потрёпанная, с разбитыми, дребезжащими колёсами, — но лошадки были знатные! Холёные, вычесанные, с лентами в хвостах.

Правила кибиткой старуха-цыганка в цветастом платке, обвязанном вокруг седых, но ещё густых волос, в трёх юбках, одна другой краше (выбрось — так и не подберёт никто!), и с длинной узкой трубкой во рту, попыхивая табаком на каждом особенно крутом ухабе. Позади, на куче барахла, сидели её внуки, Ружа и Вайда, дети сущие, семнадцатое лето доживали. Вайда, как и полагается, был в щеголеватой алой рубашке с рукавами заковыристого фасона, с золотой серьгой в ухе. У Ружи на шее брякало монисто в шесть, а то и в семь рядов; юбок у цыганочки было побольше, чем у бабки, но все новые, узорчатые, пышные, смешливые, как и их обладательница. Цыган напевал что-то сквозь зубы, жуя травинку, цыганочка то и дело поглядывала в маленькое зеркальце, привязанное к поясу лентой. Кажется, она себе очень нравилась.

Семейство это ещё час назад смущало народ в соседнем городке, предлагая сомнительные услуги: гадание на картах и по руке, снятие порчи и прочую чепуху. Цыган ещё и приторговывал лентами и прочими безделушками, повесив себе лоток на шею, как заправский коробейник, и певучим голосом наговаривая, заговаривая зевак подойти и глянуть на товар. Подходить-то подходили, но покупали мало, и Вайда на горсть медяков, что накидали в лоток, смотрел едва ли не с отвращением.

У бабки дело шло бойко: она продала с десяток флаконов снадобья от зубной боли, успела погадать дюжине судомоек, кухарок и прочих особ низкого сословия, жаждущих знать, когда же и на их залитом помоями пути повстречается прекрасный принц. Прекрасных принцев, надо полагать, на всех бы не хватило, так что бабка-цыганка предрекала им вельмож и прочих важных господ. Бабёнки млели и верили.

Цыганочку к делу не пустили (берегли), она сидела в кибитке, с завистью поглядывая на то, что происходит вокруг, и иногда отвечая лукавыми улыбками и притворно смущёнными взглядами на погляд проходящих мимо франтов.

К вечеру сочли барыши. Результат, даже и с бабкиным заработком, вышел неутешительный. Старуха крякнула, отсчитала несколько монет и отдала внуку, остальные припрятала в кошель, что висел у неё на поясе.