Сапфир и золото - [33]

— Да, да… — мечтательно подтвердил кронпринц.

— «Брат»? — с подозрением переспросила Флёргана.

— Представляю тебе моего младшего брата, — торжественно сказал Айрен, — принца Тридевятого королевства…

— Бывшего принца, — счёл нужным уточнить менестрель.

— …Голденхарта.

— Голденхарта?! — совсем уж изумилась принцесса.

Голденхарт поёжился. Вздорная принцесса разглядывала его добрые три минуты, потом с некоторым разочарованием произнесла:

— И вовсе не такой красивый, каким его расписывали.

Менестрель вспыхнул. Не то чтобы ему хотелось, чтобы вздорная принцесса считала его красивым, но самолюбие всё же пострадало. Сам юноша считал, что он второй по красоте в целом мире. Первым был, разумеется, Эмбер.

Впрочем, Флёргане простительно ошибаться: красота в глазах смотрящего (а вернее, любящего), и ничего удивительного, что теперь Айрен казался ей самым красивым мужчиной на свете.

Через несколько минут башня опустела. Кронпринц собрал своё потрёпанное войско и объявил, что планы меняются: они все едут в королевство вздорной принцессы. Рыцари встретили эти слова троекратным ура.

— И жили они долго и счастливо, — сказал Голденхарт, обращаясь к Дракону. — Стоит написать об этом песню, как считаешь, Эмбер?

Дракон стоял, щурясь на полуденное солнце, и, казалось, вбирал в себя солнечный свет всем существом, но краем глаза всё же в сторону менестреля поглядывал.

«А, воистину прекрасен!» — зачарованно подумал Голденхарт.

«Сокровище, самое ценное сокровище», — подумал Эмбервинг.

Слёзы дракона

Менестрель умирал. Дракон знал об этом, хоть и пытался скрыть за бравадой своё отчаяние. Знал об этом и сам менестрель.

Время в Серой Башне летело незаметно. Пошёл второй год, как Голденхарт вернулся из Норди.

Когда счастливы, не замечают ни времени, ни дурных предзнаменований, а Дракон с менестрелем были счастливы. Прошлое больше не тревожило, будущее хоть и представлялось туманным, но настоящее было сладко, как вересковый мёд.

Полюбился юноша не одному Дракону, но и всем в Серой Башне. Запрет на походы в трактир Эмбер снял только через полгода, но и теперь за менестрелем вполглаза приглядывал — не из ревности, а целиком и полностью из драконьих инстинктов. Но для беспокойства причин не было: менестреля интересовали не крестьянские дочки, а исключительно местные сказания, которые он перелагал на песни. Написал он их немало за это время!

Но к середине второго года начал Дракон подмечать, что Голденхарт сдал. Из башни выходить юноша перестал и всё больше сидел возле горящего камина, будто его постоянно мучил озноб, а к осени и вовсе слёг. Не было ни горячки, ни лихорадки, просто таял на глазах без видимых на то причин. Должно быть, аукнулись злоключения в Норди.

Дракон лечил его всеми известными и неизвестными отварами, даже чарами, но не помогало. В истинном смысле этого слова Дракон колдуном не был. Отчаявшись, Эмбервинг позвал бабку-шептунью, что была в деревне за лекаря, та несколько дней шептала над менестрелем, брызгала водой, пытаясь «заговорить» болезнь, но и это не помогло: лучше Голденхарту не стало.

Последняя надежда была на доктора, которого Дракон приволок из города — в буквальном смысле «приволок»: подстерёг и уволок в Серую Башню. Того сначала пришлось откачивать бабке-шептунье: путешествие в пасти дракона хорошему самочувствию не способствует уж точно. Но и доктор менестрелю помочь не смог.

Уже тогда стало ясно, что до первого снега юноша вряд ли доживёт, и над Серой Башней снова сгустились тучи: вернулась Драконова хандра.

Эмбер перестал мучить юношу припарками, просто сидел возле него, иногда беря его за руку — она всё холоднее становилась с каждым днём — и разговорами стараясь отвлечь (и отвлечься) от неизбежности. Голденхарт прозрачно улыбался, слабо сжимая пальцы, и говорил — всё больше шёпотом, поскольку сил говорить громко не осталось:

— Прости, Эмбер. Так и вышло: одно мгновение жизнь человеческая… Сколько же страданий на твою долю выпало! Прости за это, Эмбер… за то, что так рано ухожу от тебя.

— А, глупости какие! — с преувеличенной сердитостью отвечал Дракон. — Помирать он выдумал! Отлежишься и будешь как новенький. Выходил же я тебя в прошлый раз?

Но оба знали, что это неправда.

Выпал поутру первый осенний снег, а как стаял к полудню — вместе с ним растаяла и жизнь менестреля. Глаза закрылись, вырвался из губ последний вздох, в котором угадывался первый слог имени Дракона, и не стало принца Голденхарта.

Эмбервинг не издал ни звука, приподнял осторожно ещё тёплое тело и прижал к себе. Глаза его были сухи, но их затянула какая-то серая пелена, и вернулось заклятье: махом постарел Дракон и стал выглядеть так же, как и до встречи с менестрелем.

В этот день над Серой Башней разыгралась страшная гроза, и крестьяне, попрятавшиеся в домах и со страхом поглядывающие на небо, где буйствовали гром и молнии, поняли, что произошло что-то ужасное.

Дракон сидел, оцепеневший, отстранённый, лишённый речи и слуха, пока не почувствовал, что из бездыханного тела менестреля ушло последнее тепло. Тогда он опомнился, потряс головой, яростно клацая зубами, и воскликнул: