Сапфир и золото - [29]

Дракон настоял, чтобы обходились без величания, но без этого менестрель на имени и вовсе спотыкался, а потом вдруг сообразил: он новое имя даст Дракону! Приноровившись и спотыкаясь каждый раз на «Эмбер…», конечное «…винг» он произносил после запинки и паузу каждый раз делал всё длиннее, пока однажды вообще не перестал это «…винг» договаривать.

«Раз я это имя вернул, — решил менестрель, может, несколько эгоистично это было с его стороны, но в любви все средства хороши, а терзаться ревностью он больше не желал, — то и делать с ним могу всё, что заблагорассудится».

Дракон поначалу не слишком охотно откликался на Эмбера, потом привык. О причинах, побудивших менестреля так безбожно обкорнать столь красивое имя, он не догадывался — решил, что менестрелю сложно его произносить, вот и укоротил для удобства. Голденхарт, впрочем, звучало ничуть не проще, но Дракон никак не мог придумать в ответ, как его укоротить: выходило неблагозвучно.

Вот так и вышло, что Дракон стал Эмбером, а менестрель как был Голденхартом, так и остался.

У Дракона мысли тоже в голове разные были.

Прежде всего, руководствуясь измышлениями, к которым он пришёл во время отсутствия менестреля, а всё больше драконьими инстинктами, Дракон перестал выпускать юношу из башни, вернее, одного отпускать в деревню. Во-первых, чтобы в трактир не ходил. Ревность, а всё больше натура драконья к тому побудила. Ведь Голденхарт — принц, а принцев — или принцесс — нужно держать в башне, драконы веками этот закон соблюдали, так просто не перечеркнёшь вековые традиции. Только в случае с принцем всё даже проще: никто войско не пошлёт, чтобы вызволять. А уж с принцем, который менестрелем заделался, и подавно!

Менестрель, пожалуй, удивился поначалу, когда Дракон ему в деревню ходить запретил. Не то чтобы ему вообще туда ходить хотелось, но категоричность Эмбервинга не могла не удивлять. Впрочем, Голденхарту хватило ума догадаться, почему Дракон на этом настоял. По тем же самым причинам, по которым он сам себя точно так же вёл в последнее время. Не только драконы страшные собственники, принцы тоже.

Ближе к лету уживаться друг с другом стало проще: «притёрлись», как в народе говорят.

Одним утром, таким ранним, что не улеглись ещё туманы, царствующие в Серой Башне ночами, и не высохли росные травы на лугах, когда менестрель и Дракон тихо дремали в объятьях друг друга, изнурённые очередной бессонной ночью, башня содрогнулась.

На подобные пустяки Голденхарт давно перестал обращать внимание: башня стояла крепко, даже их буйство в постели обрушить её не могло. Впрочем, конструкция вибрировала и несколько покачивалась, когда они особенно расходились или когда Дракон, достигая пика наслаждения, невольно испускал колдовские, драконьи всполохи, которые импульсом раскатывались вокруг, озаряя ночное (или утреннее) пространство янтарными искрами. Зрачки у него тогда вытягивались вертикально и кое-где по телу проступали золотистые чешуйки: на плечах, на запястьях, на висках. Это завораживало.

— Эмбер! — сонно произнёс менестрель, телом ощутив, как дрогнула башня, но решив, что причиной тому очередной всполох.

— Это не я, — сонным же голосом отозвался Дракон.

Голденхарт чуть поворотил лицо, чтобы взглянуть. Дракон спал лицом в подушке, и никаких драконьих чешуек на его теле не наблюдалось. Но башня вибрировала.

— Землетрясение? — пробормотал юноша. Он бы выглянул в окно, чтобы посмотреть, что делается на улице, даром что лежал к окну ближе, чем Дракон, но рука Эмбервинга лежала на нём, а сдвинуть её, когда Дракон этого не хотел, было невозможно. Не человеку. Оставалось только ждать, когда Дракон сам проснётся, разбуженный этими странными вибрациями камней, из которых сложена Серая Башня.

— Не землетрясение, — вполне ясно проговорил Дракон и повернулся лицом к менестрелю. Зрачки у него были драконьи, а за ушами встопорщилось несколько пёрышек-чешуек: прислушивался.

Тут же Дракон нахмурил брови и, как показалось Голденхарту, стал чуть-чуть старше, чем обычно выглядел.

— Надо бы проверить, — пробормотал он себе под нос и приподнялся на локте, но взгляд его стал отрешённым, и он задумчиво провёл рукой по плечу юноши вниз до талии, а потом и бедра, как будто размышляя, а стоит ли это затраченных усилий и не лучше ли остаться в постели, где непременно отыщется лучшее времяпровождение, чем идти или тем паче лететь куда-то что-то выяснять.

Менестрель задержал дыхание и ждал драконового вердикта.

— Взгляну, пожалуй, — с неудовольствием изрёк Дракон и через менестреля перегнулся к окну.

Кое-где чешуйки всё же были, просто Голденхарт их сначала не заметил: у нижнего ряда рёбер, к примеру, — и орошённое утренней росной негой тело Дракона заворожило юношу ещё сильнее.

Эмбервинг уперся запястьем в подоконник и вперил взгляд в туман. Чешуйки проступили теперь уже вдоль лопаток и на локтях: потребовалось больше чар, чем он рассчитывал, чтобы разглядеть источник этого гула сквозь туман. Результатом Дракон остался недоволен.

— Всадники, — отрывисто пересказывал он Голденхарту, — рыцарское войско, голов пятьдесят…

Менестрель невольно поёжился: рыцарей Дракон считал, как скот — по головам. Неудивительно, впрочем, памятуя о том, как обстояли обычно дела между драконами и рыцарями: или рыцари голову дракону снимут, или дракон рыцарям, так уж заведено.