Сапфир и золото - [28]

Последние слова менестрель выговорил почти одними губами, беззвучно. На глаза нашла пелена, и он лишился чувств.

Пришёл в себя менестрель неожиданно, точно выдернули из забвения за шиворот и встряхнули. Он лежал на кровати, накрытый покрывалом, в одной только рубашке. Раны были перевязаны, от бинтов пахуче пахло хвоей. В голове было пусто. Что он здесь делает? Что было до этого? Юноша повёл глазами, взгляд зацепился за лежавший на полу пергамент, и разом всё вспомнилось. Менестрель подскочил: Дракон! Где Дракон?!

— Ушёл… исчез… — сдавленно выговорил юноша, зажимая виски ладонями. То, что пергамент валялся на полу, лишь подтверждало его опасения.

Разрушилось заклятье — и исчез. Быть может, погиб ещё тогда, в битве с Нордью, и только утерянное имя да сожаления удерживали его в Серой Башне, покуда не явился менестрель и не натворил бед! Зачем, зачем было идти искать это имя! Прожили бы и так. Не удовольствовался разве бы менестрель и тем, что было? Не довольно ли ему было ласковых взглядов? крепких объятий? случайных вздохов? Захотел всего — вот всего и лишился! Юноша заскрипел зубами, вздёрнул подбородок вверх, из глаз покатились горькие, жгучие слёзы.

— Ушёл… — простонал он, сминая руками покрывало и едва ли не корчась от нестерпимых мук, разрывающих сердце.

Дверь открылась, и в комнату вошёл… Дракон. В руках у него был дымящийся кувшин — сварил, верно, обещанный медовый настой. Янтарные кудри были стянуты на затылке лентой, зрачки были драконьи, вертикальные, но выглядел он как существо из плоти и крови и не сиял больше. Вернее, сиял, но не тем колдовским сиянием, которое непременно сопутствовало преображению, — сияло само его существо, а в окно заглядывало яркое весеннее солнце, уже совершенно точно навсегда вернувшееся на небо Серой Башни.

— Остался… — выдохнул менестрель, бледнея.

Дракон его состоянию встревожился, поставил поспешно кувшин на подоконник, наклонился, потрогал лоб юноши — пылает! — и воскликнул:

— Да у тебя ещё и жар поднялся! Надо бы льда раздобыть…

Но менестрель намертво вцепился ему в руку, и Дракон остался. Он присел на край кровати, осторожно похлопывая юношу по плечу, и вперил взгляд куда-то вдаль.

— Остался… — вполне ясно выговорил менестрель.

Дракон кивнул. Сердце у юноши забилось быстрее, и он хотел было спросить, почему, но Дракон заговорил сам:

— Верно ты сказал: человеческая жизнь — что мгновение. Один взмах драконового крыла — вот человеческая жизнь. Взмахнул — и нет её. А потом века и века одиночества… Одно мгновение, да, одно мгновение…

Взгляд его ещё больше затуманился. Менестрель прикусил губу.

— Но даже и так… — переведя взгляд на юношу, сказал Дракон, — всё равно! Пусть потом ждёт меня такая боль, какой я вовек не ведал, но хочу я прожить это мгновение с тобой, господин… — Тут Дракон запнулся, приподнял брови удивлённо и, словно только сейчас это понял, воскликнул: — А ведь если подумать, то имени-то твоего я до сих пор не знаю, господин менестрель!

Менестрель улыбнулся и ответил:

— Голденхарт.

Сокровище дракона

Вернулась в Серую Башню весна. Истаяли последние тени снега, небо вылиняло в привычный лазурный цвет, позеленели луга да поля, поселились в рощах певчие птицы. Вернулась весна и к Дракону.

Весь первый месяц весны Эмбервинг выхаживал менестреля. Простуда попалась настырная, никак не желала проходить. Дракон пичкал юношу отварами трав, лечебными настоями, приколдовывал даже маленько, чтобы эффективнее были зелья. Но даже и так встал с постели Голденхарт только через месяц с лишком, а когда встал — Дракон его обратно в постель и уложил.

Сладкие это были ночи, сладкие рассветы и закаты! И так сложно было напоить ненасытное сердце Дракона, пробудившееся после многовекового сна. Менестрелю даже передышку просить пришлось: голос он напрочь сорвал. Но устоять против крепких объятий и жарких, умелых ласк было ещё сложнее.

Менестрель ждал, когда Дракон начнёт расспрашивать о Северном королевстве, а всё больше боялся расспросов о том, как это принц Голденхарт из Тридевятого королевства оказался бродягой-менестрелем. Но Эмбервинг как будто забыл обо всём прочем, кроме возвращённого счастья: ни полслова!

На самом деле Дракон рассудил так: если менестрель захочет, то сам расскажет. Правда, когда услышал имя юноши, любопытство в нём всё же пробудилось. О том, что менестрель не из простолюдинов, Дракон и прежде догадывался, но чтобы принц?

У менестреля и помимо этого тревог было немало, но они развеялись, когда он обнаружил, что исчез из комнаты на четвёртом пролёте старый портрет и платья из шкафа тоже исчезли. Должно быть, припрятал их Дракон где-то в подземных галереях, поскольку Голденхарт отыскать их не сумел. Одна лишь тревога осталась: имя Дракона.

Менестрель никак не мог отделаться от навязчивой мысли: вернул имя Дракону он, менестрель, но дано-то оно было принцессой — той принцессой, что воспоминания об их любви пронесла через всю жизнь. Так не вспоминает ли и Дракон о ней, когда менестрель зовёт его по имени? Каждый раз, когда произносил его имя, невольно об этом думал! Но вообще не звать Дракона по имени не получилось бы: они практически не расставались, не считая вылетов Дракона по своим драконьим делам, — да и неловко было бы не звать.