Сапфир и золото - [18]

Юноша выдохнул и привалился спиной к злополучной двери, а та… распахнулась вдруг, и он свалился навзничь, чудом не разбив голову о каменный порог. Должно быть, Дракон, заторопившись, забыл запереть дверь. Менестрель тут же подскочил: если так, то у него есть совсем немного времени, чтобы всё тут рассмотреть, пока Дракон не вспомнит и не вернётся, чтобы запереть дверь на ключ. Нечего тут было рассматривать: голые стены, совсем маленькое окошечко, меньше смотрового… Тогда менестрель поворотился и встал как стоял Дракон, лицом к стене, и… застыл, ещё не осознавая, что в этот самый момент им завладела та же страшная тоска, что он видел на лице Дракона, а быть может, ещё страшнее.

На стене висел портрет принцессы в солнечном платье (то самое!), старинной работы портрет, чуть выцветший от солнца, чуть потемневший от сырости, чуть растрескавшийся от времени портрет прекрасной принцессы… с лицом менестреля. Юноша осознал это и крепко зажал рот руками, чтобы не вскрикнуть. Как же он был похож на принцессу с портрета! Те же золотом вьющиеся волосы, те же сапфировые глаза, те же полукруги в углу нарисованных губ (принцесса на портрете улыбалась).

— Что же это… — прошептал менестрель, попятившись.

Внизу заскрипела лестница (возвращался Дракон), юноша вылетел из комнаты, перепрыгивая через несколько ступеней, взобрался на чердак и притаился у собственной двери, припав к ней ухом, но едва слыша от поднявшегося в виски сердцебиения. Дверь на четвёртом пролёте заскрипела, тихо крякнула, послышался лязг ключа, потом — снова скрип шагов по ступеням. Менестрель выдохнул и сполз по двери на пол.

Дальше было только хуже.

Уж слишком часто Дракон заглядывал в ту комнату. Дверь скрипела иначе, чем остальные, и менестрель выучился безошибочно определять, когда мужчина уходил любоваться (томиться ли?) портретом. А юноша всё чаще ловил себя на мысли, что чувствует досаду и даже раздражение. Эти новые эмоции были неясны, нечётки, и он не сразу понял, отчего досадует и злится, а когда понял — похолодел, потому что досадовал он не из-за того, что Дракон уходил и смотрел на портрет, а из-за того, что не на него смотрел Дракон, что не его видел, поглядывая на него во время трапезы, а всего лишь отражённую в менестреле ту неизвестную принцессу.

— Что же это я… — со страхом пробормотал менестрель, — влюбился в него?!

Неровный, испуганный стук сердца вторил его мыслям, так что сомневаться не приходилось: влюбился.

— Да нет, — сам себя оборвал юноша, — быть того не может!

Могло, ещё как могло! И вот тут менестрель начал делать глупости.

Первой глупостью было пойти в трактир. Думал за кружкой эля поразмыслить, отвлечься и непременно найти другую причину досаде, а оказался на сеновале вместе с трактирщиковой дочкой, которая была совсем не прочь развеять очевидную тоску юноши девичьими прелестями. Женской лаской и вниманием менестрель был всегда балован, где бы ни появлялся, и зачастую бессовестно этим пользовался. Почему бы и теперь не воспользоваться? Дочь трактирщика дородная, пышногрудая, приятная на взгляд… и на ощупь. С ней-то он непременно позабудет обо всём, даже и о Драконе. Но вот только ничего не вышло.

Как девушка ни старалась, а зажечь менестреля не смогла: поначалу он ещё отзывался на её ласки, а потом как-то разом поник, перестал отвечать на поцелуи, с жалкой улыбкой отстранился и… расплакался, настолько тошно ему стало. От самого себя тошно. Трактирщикова дочка удивилась («Чудной какой-то!»), привлекла юношу к себе на грудь и как-то по-матерински стала по голове оглаживать, успокаивая. Менестрель скоро опомнился, дал девушке золотую монету (за неоправданные ожидания или за молчание?) и вернулся в башню, ненавидя себя за малодушие.

Впрочем, менестреля можно было понять: не каждый день в дракона влюбляешься, откуда ему знать, как себя в таком случае вести?

За первой глупостью последовала вторая.

Сердце никак не успокаивалось, и досада переросла в настоящую ревность: менестрель ни о чём другом думать не мог и ночами ворочался на постели без сна, размышляя, как несправедлив мир. Угораздило же влюбиться в дракона, который влюблён в какую-то принцессу из прошлого! Но всё чаще думалось не об этом, а вспоминалось о крепких объятьях, в которые его мужчина тогда заключил… и всё больше хотелось снова в них оказаться.

— И окажусь! — упрямо сказал менестрель и полез в шкаф за жёлтым платьем.

Дракон и не подозревал, что творится в душе менестреля, а во всех странностях и недомолвках винил… себя. Он думал, что менестрель попросту боится его теперь — боится, как бы он ещё чего не сделал, — и поэтому так нервничает и дёргается всё время.

Чужой запах, принесённый в башню менестрелем после вылазки в трактир, Дракон тоже подметил, с неудовольствием подметил, но пока не решил ещё, как к этому отнестись. Пожалуй, некоторую досаду он всё же испытывал: предпочёл бы, чтобы юноша не делил общество с кем-то ещё, а оставался в башне, как и было оговорено, — но говорить об этом вслух не стал, поскольку кто он такой, чтобы менестрелю указывать?

И со всей смелостью можно утверждать, что однажды Дракон тоже отыскал бы верное объяснение своей досаде, стоило только немного подождать…