Саня Дырочкин — человек общественный - [25]

Мама хмуро посмотрела на дядьку.

— Выйдите из комнаты! — твёрдо приказала она. — Вы мешаете мне слушать больную.

И дядька, к моему удивлению, тут же попятился и вышел.

Мама присела на табурет.

— Положение у вашей Феньки тяжёлое, — вздохнула она. — Двустороннее воспаление лёгких. Конечно, собаке требуется уход, лучше — больница, там регулярные уколы, постоянная помощь. Но давайте, Полина Герасимовна, продумаем другие возможные варианты…

Федина мама грустно взглянула на мою маму.

— Мы по дороге к вам разговаривали с Саней, обсуждали… — Мама поглядела в мою сторону, точно просила её поддержать. — Может быть, мы пока забрали бы Феню к себе? Её нужно колоть каждые шесть часов пенициллином. У нас дома мы без особого труда справились бы с болезнью.

Полина Герасимовна заволновалась:

— Очень неловко вас беспокоить! Ведь у вас ещё своя собака.

— Где одна, там и две, — улыбнулась мама.

— Тогда… большое спасибо! — И Полина Герасимовна благодарно посмотрела на маму.

Потом они с Федей искали для Феньки корзинку, раскладывали тёплое одеяльце, закутывали собаку.

— Я сама донесу, — хлопотала Полина Герасимовна, прикрывая пса шерстяным шарфом.

Федя и Юлька присели возле корзинки.

— А вы её надолго берёте?

— Вылечим и вернём, — пообещала ребятам мама. — Скоро у вас снова будет весёлая Фенька.

— Значит, так, — наказывала Полина Герасимовна Феде, уходя. — Ты останешься с Юлькой… И с отцом. Будь с ним построже. Я на тебя очень надеюсь.

— Не беспокойся, — твёрдо пообещал Федя. — Всё будет нормально.

И в этот раз он мне показался совсем-совсем взрослым.

* * *

Теперь дома на кухне я сам поил Феньку молоком. Мотя стояла рядом, мало что понимала. Потом Мотька села и, перегнувшись, стала быстро чесать задней ногой за ухом. Это ей, видимо, помогало думать.

Подумав, она ушла в коридор и улеглась на свой коврик.

Полина Герасимовна и мама разговаривали за столом полушёпотом, как бывает, когда рядом тяжелобольные.

Пока на плите варился шприц, мама серьёзно слушала рассказ Полины Герасимовны.

— Повар я в городской столовой, уже восемнадцать лет на одном месте, слова худого ни от кого не слыхала… — Перед ними остывал чай, но обе мамы забыли про свои чашки. — У нас Алиса работает, официантка. Муж её тоже этим болел… Но вылечился. Так теперь Алиса с подносами не ходит, а танцует, не может нахвалиться мужем. Такой он у неё стал трезвый, такой домовитый. А я гляжу на себя да на детей — беда в нашем доме.

Мама, видно, показала на меня глазами, но Полина Герасимовна возразила:

— Пускай слышит, он уже взрослый. Как мой Федя.

Она вздохнула:

— Добрый был, работящий. Деньги лежали — не проверяла…

Она замолчала, задумалась. Потом поднялась:

— Пойду, засиделась. Боюсь оставлять детей с ним надолго. Федька-то у меня надёжный, а всё же — ребёнок.

Она завязала платок за спиной и сразу будто бы постарела.

— А вы что, одни живёте?

— Втроём, — поняла вопрос мама. — Не считая, конечно, Мотьки.

— Где же третий?

— Папа у нас лётчик. Он в командировке, — сказал я.

— Счастливые! — вздохнула Полина Герасимовна. — Кто бы взялся помочь нашему горю?! В ноги бы поклонилась.

— Его нужно заставить лечиться! — убеждённо сказала мама.

— Я ли не заставляла?!

Потом женщины шептались в коридоре, я их уже не слушал.

Ночью я думал о Федином отце. Конечно, если бы мама была не детский доктор, она бы помогла.

Большая луна медленно катилась по небу.

Купол Смольнинского собора был подсвечен сильными прожекторами, казалось, он висит над городом, будто огромный плафон ночной лампы.

Пролетел невидимый самолёт над домом, я вообразил, что это привет от папы с далёкой Камчатки. «Как ему там без меня и без мамы?» — последнее, о чём я подумал, засыпая.

* * *

Кто не знает моего папу, Бориса Борисовича Дырочкина, тому нужно о нём рассказать.

Папа у меня лётчик. Ещё совсем недавно он был военным, асом высшего пилотажа, но уже два года как папа демобилизовался. Теперь он летает на самых дальних гражданских рейсах. Где только не был за это время мой папа?! Его знают многие на Чукотке и на Сахалине, в Петропавловске-Камчатском и во Владивостоке, в Ташкенте и в Хибинах.

Когда папа улетает, то мы с мамой находим город, маленькую точку, куда повёл самолёт папа, и ставим флажок на карте.

Вечером в нашей квартире, только что пережившей проводы, становится очень тихо, даже Мотька перестаёт расхаживать. Она ложится под кровать или на собственный коврик в коридоре и скучает по нашему папе, мысленно передаёт ему свой братский привет.

А возвращаясь, папа долго на меня смотрит и с удивлением произносит:

— Саня, ну ты и вырос!

* * *

На этот раз наша разлука особенно затянулась! Дело в том, что месяц назад папин лётный начальник, главный командир гражданских самолётов, вызвал папу к себе по срочному делу.

— Борис Борисыч, — сказал главный начальник, — к вам большая просьба. Ваши товарищи на далёкой Камчатке получили новые гражданские самолёты, им нужен наставник, то есть учитель, такой лётчик, как вы. Не согласились бы вы немного там потрудиться, помочь камчадалам освоить новую технику?

И папа по-военному ответил:

— Рад стараться! — Но вспомнив, что он теперь гражданский лётчик, прибавил: — Нужно так нужно! Какие тут ещё разговоры?!