Санскрит во льдах, или Возвращение из Офира - [8]
В этом отношении обнаруживается единодушие у писателей утопий и у тех, кто занят разработкой конкретных шагов государственной власти. Вот что писал Н. М. Карамзин:
«Не формы, а люди важны. Пусть министерства и Совет существуют: они будут полезны, если в министерстве и в Совете увидим только мужей, знаменитых разумом и честью. Итак, первое наше доброе желание есть, да способствует Бог Александру в счастливом избрании людей». «Дела пойдут, как должно, если вы найдете в России 50 мужей умных, добросовестных, которые ревностно станут блюсти вверенное каждому из них благо… обуздают хищное корыстолюбие нижних чиновников и господ жестоких, восстановят правосудие…»[10].
Это близко мыслям Сумарокова и Щербатова — писателей утопий.
Сумароков: «Начальниками делает он людей честных, разумных<…>оттого им подчиненные исполняют их повеления с великим Усердием» (РЛУ, с. 33).
Щербатов: «Власть государская соображается с пользою народною, вельможи имеют право со всею приличною смелостию мысли свои монарху представлять, ласкательство прогнано от царского двора и истина имеет в оный невозбранный вход…» (РЛУ, с. 38).
В чем причина такого единодушия? В том ли, что и Карамзин составлял утопические проекты? Едва ли, он писал «Записку», зная, кто будет читать. Александр I прочел, очень недовольный автором, но не за утопизм, конечно, меры Карамзина не были утопичными. Единодушие объясняется тем, что все писатели, включая Карамзина, исходили из принципа «святости» государства, его полагая источником и непременным условием блага: государство хорошо, подберите лишь нужных людей. Даже А. Н. Радищев, антропология которого дает поводы предположить, что уж он‑то задумается над жребием человека, и тот говорит о неблагополучии сословия крестьян, об отмене крепостного права, но не об индивидуальной судьбе человека. Таковой объект отсутствует в утопической литературе России XVIII столетия, хотя, к примеру, уже у Т. Мора (в начале XVI в.) предусматриваются интересы отдельного лица. Кстати, те, кто держался иных мнений, считая государство первопричиной зла, предлагая его разрушить, тоже думали не о человеке, но о государстве, хотя бы в качестве объекта разрушения.
По поводу утопии Щербатова русский исследователь писал, что на нее сильное влияние оказала «История севарамбов» Д. Вераса (1677–1679), «…начиная от способа составления собственных имен и кончая трактовкою вопросов религии и управления»[11].
В моем случае важнее все‑таки различия. Описывая основания жизни севарамбов, Верас перечисляет: «Необходимо умеренное потребление всех вещей, созданных природой<…>Из этих вещей есть три главнейших: первая — сохранение жизни каждого человека…»[12]. «Каждый человек» не приходит на ум никому из русских утопистов XVIII столетия, в том числе и Щербатову. Верас продолжает: «…Общественные бедствия исходят главным образом из трех источников: гордости, алчности и праздности»[13]. Он видит причиной неблагополучия человеческие свойства, тогда как русские авторы источник бед находят не в натуре человека, а в плохом устройстве общества; исправьте его — исправится и человек.
Разумеется, и у французского писателя можно найти «рецепты», поражающие сегодняшнее воображение, например, одно из правил для молодоженов гласит: «В первые три года их брака им разрешается проводить вместе лишь одну ночь из трех, а затем до двадцати восьми лет — одну ночь из двух, после чего они свободны проводить вместе столько ночей, сколько им захочется»[14].
Даже под одеяло лезет государственная власть, и все же. Сопоставляя «Севарамбов» Вераса с последующей французской утопией, замечаешь, что государственное слабеет, а индивидуальное усиливается. Русская утопия такой динамики не имеет.
Роман Щербатова вошел в литературный обиход через сто лет того, как был написан — только в 1896 г., в первом томе Собрания сочинений Щербатова была напечатана «Земля Офирская». Можно гадать о причинах, погадаю: вероятно, одна из них — слитом большая удаленность книжного от реальной русской жизни (хотя именно близость к реальностям задержала публикацию романа Е. И. Замятина в России почти на семьдесят лет). Вдобавок, громоздкая неповоротливая техника повествования, недостаток увлекательности. Скорее всего, сходная судьба ожидала бы и «Путешествие из Петербурга в Москву» А. Н. Радищева, если бы Екатерина II не обеспечила книге популярность своим приговором.
Радищеву не откажешь ни в наблюдательности, ни в умении подбирать детали, ни в способности к глубокомысленным метафорам. Нет одного, чем все эти необходимые качества собираются в художественное целое, — литературного дара. «Путешествие» скорее памфлет, чем роман; больше напоминает политический трактат, несмотря на удачные в литературном отношении страницы, которые, впрочем, походят на маскировку (возможно, вопреки авторским намерениям) политических взглядов.
Во всем романе лишь несколько эпизодов главы «Спасская Полесть» можно рассматривать как утопию. Радищев пользуется испытанным приемом — сном (разновидность путешествия). Речь идет об идеальном монархе, волей которого благоденствие разливается по всей стране и который помышляет о завоевании «земли, целым небесным поясом от меня отделенной»
