Сандуны: Книга о московских банях - [37]

— Что-то к нам народ перестал ходить? Не закрыть ли бани?

Понимал намек Копченков. И следующий раз больше денег отдавал — больше отбирал у молодцов. Сердит был, а уж как ласков с гостем богатым! Всех знал, каждому кланялся. Подрядчику Мешкову ниже всех. Даже перед праздником, когда баня народу полна, держал свободную кабину для него.

Придет какой-нибудь делопроизводитель или инженер, тому на диван простой укажет, потому как, мол, занято кругом, но не беспокойтесь — все равно удовольствие сделаем. Мешков же в припасенную кабину зайдет и тут же мальчика крикнет. Чуйку свою, халат долгополый, сам снимет — очень брезгливый был, дверь не откроет — ручки касаться боялся, других заставлял. Велит мальчику шайку принести, мочалку и мыло, вывернет из кармана горсти монет и мыться идет. Все знали, зачем тут шайка с водой, хотя хозяин в мыльне: деньгам баню устраивали! Мыльной мочалкой тер мальчик мешковские монеты, каждую в отдельности, — любил подрядчик чистые деньги. Потом мальчик каждую монетку оботрет и столбиками сложит — копейки с копейками, пятаки с пятаками. Много мелочи носил с собой Мешков. Мыться приезжал на шарабане. Всегда по пятницам, с утра, в одиннадцать. Об этом все нищие знали, ждали, пока подрядчик моется. Когда сходит с крыльца, все кланяются, дорогу дают, а из шарабана он потом только что умытую мелочь по сторонам кидал. Вначале нищие дрались, бросались за монетами, сильный отбирал у слабого. Мешков сердился, тут же уезжал. Тогда нищие обо всем договорились, старосту промеж собой выбрали: за деньгами бегать, у другого не отнимать — сложить все и поделить поровну. Но только между своими — чужих нищих не пускать. Так и стали делать. Старообрядец Мешков удивлялся: какие благонравные нищие у Сандуновских бань! И стал бросать горстями, больше прежнего.

Молодцы особо жаловали братьев Смирновых и братьев Жирардовых, Сиигошина, Голофтеева, Солодовникова — купцов знатных, именитых, тароватых. Ученые люди — инженеры или артисты, — те были скупее, а ведь люди тоже состоятельные.

Инженер Блинов — тот и разговаривал неохотно, свысока. А уж чаевых и совсем не давал, поскольку нигде не сказано, что их следует давать. Сговорившись, молодцы славно проучили его. Пришел Блинов и сам разделся. Веник выбрал покудрявее. Покуда веник отходил в шайке с горячей водой, мойщик исправно потер ему и спину, и ноги, и грудь, и живот. Банщик старался и все беспокоился, не дерет ли мочалка, не горяча ли вода или может барин хочет послабее сделать. Блинов только и говорил, что «хорошо», «да», «нет», и не улыбнется, разговору не поддержит. Не знал инженер, что мальчика послали к Епанешникову на Кузнецкий мост, наказали купить рейтузы бабьи, самые большие, денег дали пятачок — чтобы рейтузы были самые плохие. Как выпарился, молодец его простынкой, принесенной из дому, обсушил, по спине как то положено звонко похлопал. Усадил и ногу инженерову себе на колени взял — мозолей не было, только поскоблил. Одеться помог, на прощанье ласково спросил: «Извольте завернуть?» Надменный инженер почти и не кивнул. Уж не мальчик, а сам молодец мокрое и грязное белье свернул аккуратно и в чемоданчик положил. Ушел тот инженер заносчивый, каким и пришел, не видя кланяющихся служителей в белых куртках и белых штанах, с перепоясанной рубахой навыпуск — только чемоданчиком размахивал. И копейки никому не дал.

А через неделю вернулся вежливый, медяками и серебром всех одаривал. Все равно не как братья Смирновы — те по два рубля оставляли.

Потом долго смеялись во всех отделениях, пальцем в спину Блинова показывали: ловко они проучили его — сказывали, прислуга барыне показала, что за белье из бани принес инженер домой. Говорил, что в баню пошел, парился, в бассейне плавал, а домой поганое дамское белье ненароком притащил. Да широкое — где такую нашел? С тех пор Блинов чаевые давал всегда. Чудак человек, чего же не переменил Сандуновские на хлудовские Центральные? И там бассейн, и там душ разный, а не пошел. Сандуновские привораживали. Бывалый москвич, с деньгами в кармане, оставался верен им, ни на что не менял их, если хоть раз попарился там.

Так случилось и с самым знаменитым человеком в Москве — Федором Ивановичем Шаляпиным. Никто не заметил, как он первый раз явился, а уж потом всегда караулили. Как только придет, все радуются, стараются поглядеть на него. Красив мужчина — богатырь. А уж как запоет — сам говорил, что в бане, звонче петь, чем в любом театре. Стены, что ль, в бане такие? И прост со всеми, каждого по имени-отчеству помнил. А в полтинничном отделении одних мойщиков двенадцать и восемь молодцов. Даже мальчиков по батюшке величал. Васятку Митина иначе чем Василий Семенович и не звал, а тогда ему было не больше четырнадцати, так как в баню дядя его, старый московский банщик, привез из деревни в тринадцать лет. Потом, когда уже и молодцом стал — в семнадцать лет, с Шаляпиным, как со старым знакомым, здоровался — за ручку. А как уходил на действительную, тот рубашку подарил ему из китайской чесучи. Косоворотку. Василий Семенович всю жизнь берег, надевал по праздникам, и потому что до восьмидесяти лет оставался прям и строен, рубашка не стала мала до его глубокой старости.