Сандуны: Книга о московских банях - [30]

А в квартиру мещанки Купыриной кто-то в сени подбросил младенца мальчика нескольких дней от роду. Купырина, разглядев находку и разжалобившись, пожелала взять его к себе на воспитание.

А крестьянка, Наталья Кириллова, 25 лет, пришла проведать свою родственницу Михайлову, в доме Попова на Проточном переулке. Уходя, она ловко накинула шубу Михайловой, да не в удачное время — на улице повстречалась с мужем Михайловой. Тот сразу признал шубу жены и отвел воровку в участок.

А в дом купца Изюмова на Калужской улице воры пролезли в каретный сарай и сняли с саней полость. А на Петровке, в магазине модных шляп мадам Шалье, случился пожар. Весь магазин выгорел.

А в слободке Хохловка штабс-капитана Цветаева раздели. Возвращался двором Кулакова из гостей, его окружили обитатели Хитрова рынка, сорвали шапку и пальто сняли. А в нем, в рукаве, было зашито восемьдесят пять рублей.

Но самой главной новостью было все-таки то, что Сандуновские бани опять открылись и стали лучше прежнего. Да что лучше — и сравнить нельзя, так хороши.

Позднее всех новость узнала Вера Ивановна. Очень она рассердилась! Не на то, что муж открыл бани без совета. Все-таки она немножко стыдилась: вот строит дом, где мужчины будут раздеваться догола. И еще того, что там будут номера, в которых первым делом купцы бог знает как безобразничать станут. Вера Ивановна укоряла мужа, что бани открыли не по-людски, без молебна. Только что купцы Эйнем отслужили молебен на новой фабрике английского печенья — хоть и не православные, а сделали все как надо. И так каждый — кто построит дом, кто магазин. Ну как же без молебна — не случилось бы потом чего.

Молебен? Алексей Николаевич брался сделать все за два дня. И сделал!

Веру Ивановну потом одолевали сомнения: а надо ли святить баню? И может ли она не пойти туда?

Обычно на освящение ходят всей семьей — на счастье. Пришлось пойти и ей, и дочери ее и полковника Воронина — Зое Ворониной. Дочь с интересом глядела вокруг, а матери было неловко от того, что служили молебствие в мужской бане, хотя все пришедшие были, конечно, одеты. В готическом зале полтинничного отделения расположился хор. Пригласили чудовских певчих. Священник сказал все, что надо, а хор, что надо, пропел. Потом окропил святой водой раздевальню, мыльню и не жаркую пока еще парилку. Пошли в женские, тридцатикопеечные, в отделение для простого люда, на электростанцию. Вернулись в мужское полтинничное, там в буфетной стояло угощение.

Вера Ивановна с дочерью, бросив приглашенных, уехали на Пречистенку, а муж остался. Вернулся счастливый, красный от пара и вина — и помылся; и выпил:

— Ну, Вера, что за бани мы с тобой построили, — хвастался он. — Что там Хлудовские — туда и ходить не станут. Со мною и Мешков мылся, и братья Смирновы. Очень хвалили, поздравляли.

Вера Ивановна знала братьев-водочников — уже те если говорят, то правду. А Мешков старовер — поди отгадай, что у него на уме?

Новые Сандуны хвалили все. Народ повалил туда, а первым делом купцы. Те ходили, конечно, в полтинничное, а тайком и в номера.

Многие не знали, что третий этаж с мелкими окнами на Неглинный проезд и есть те самые маленькие баньки, где каждый за собой дверь сам запирает. И краны там есть, и ванна, и душ, и маленькая парная даже. Зеркала, мягкие диваны, устланные только что выстиранными гладко глаженными простынями. Хочешь — мойся один, а хочешь — семейство приводи или кого там другого. Народ здесь нелюбопытный — даже не заметят, с кем ты там пришел. Хотите — трите друг друга мочалкой сами, а хочешь — молодца покличь. Уж как почистит!

Только все по порядку. То трехэтажное строение, что фасадом на Неглинку, а боковыми крылами в Звонарский и Сандуновский переулки, почти и не баня. Первый этаж — магазины. Не «Европейский базар» и не «Прогресс», как задумано было, но все равно знаменитые. Один Юлий Генрих Циммерман чего стоит! Рояли, пианино, скрипки, виолончели — всякая там музыка. Даже музыкант, наверное, в ней не разберется. Скажем, ну что такое симфонионы, которые на всю Россию Юлий Генрих Циммерман рекламировал. Поди догадайся, что шкатулка особая, играющая, из Германии от соотечественников хозяином полученная. И по всей России отсюда ноты пошли, Бетховен и песни Вари Паниной — и всюду «Юлий Генрих Циммерман, что в доме Гонецкого на Неглинном проезде». Кто это сообразит, что музыка из бань Сандуновских вышла!

Второй этаж весь в меблированных квартирах. Поскромнее — с переулков, побогаче — с Неглинной. Ах как потом пригодились они — вскоре, в мае, но об этом разговор особый, щекотливый.

А в высоких — в два этажа — воротах земля цветной квадратной плиткой вымощена. Сумрачно в них, а свет идет издалека — за воротами восточное царство начинается. Так и называется — арабский дворик. От неба стеклянная крыша отделяет. Вход через три арки, узорчатые, как в мечети, на тонкие колонны опираются, в темной стене у самого верха — узкие оконца, затейливые и несветлые, с цветными стеклами, как, наверное, в гареме. У крылечка второго дома скульптура мраморная: женщина обнаженная руки вскинула, у ног ее два купидона резвятся. Не Венера ли?