Сан-Ремо-Драйв - [7]

Эти двое болельщиков не обнимались. Они вообще никак не реагировали. Как будто бы даже не слышали толпу, ревом приветствовавшую проход героя по базам. Опершись на локоть, оба смотрели на север, туда, где лежала на песке женщина в темных очках. Платье у нее было поднято выше колен, а голова покоилась на соломенной сумке. Это была Лотта. Я подошел и опустился рядом с ней на колени; мать спала. Она лежала параллельно линии берега, одна рука у бока, другая откинута. Во сне все морщины на ее лице разгладились. Щеки и лоб чуть-чуть блестели от испарины. Я увидел, что она спустила обе лямки. Порыв ветра распахнул платье у нее на груди, открыв розовый сосок. Потом ветер спал, легкая ткань легла на место только для того, чтобы снова подняться при следующем порыве. Я не сомневался, что двое мужчин у меня за спиной по-прежнему лежат, облокотясь на песок, и бесстыдно глазеют.

Я побежал. Сначала наверх, к дому, к шоссе, к машине; потом налево, мимо домов на сваях; потом назад, наискось к океану. Очень скоро началось жжение в груди и горле, и я уже с трудом вытаскивал кеды из песка. Я остановился.

— Ричард! Привет! Ты пришел помочь мне? Это замечательно.

Это был Рене в старомодном купальном костюме — трико без рукавов. Он тащил из бухточки к морю лодку. Ее коричневые борта блестели лаком. Весла лежали внутри.

— Ты сильный? Fort?[20] Давай перенесем ее вместе. Понимаешь, нехорошо тереть о песок. — Он закинул веревку в лодку и перешел к корме.

Я почему-то вспомнил морские названия бак, гик, фалинь. Моряк. Я хихикнул. Такой же моряк, как художник. Он присел и без натуги поднял тяжелую корму.

— Теперь ты. Не спиной. Мускулами ног.

Мне хотелось рассмеяться во весь голос и уйти, как мог бы уйти зритель с силового номера в цирке. Но вместо этого, как зомби, я в точности выполнил его команду: перешел к носу, взялся за… планшир, кажется, так… и поднял свой конец. Вдвоем, по-крабьи, мы двинулись к пенному берегу.

Дождавшись затишья между большими волнами, мы вынесли лодку туда, где она уже не задевала дна. Француз, по пояс в воде, придержал ее, а я забрался внутрь и сел на корме. Потом и он перевалился через борт. Ни слова не говоря, Рене взялся за весла, повернул в открытое море и стал грести. Меня сразу замутило — то ли от качки, то ли оттого, что всякий раз, когда гребец выносил вперед весла, почти касаясь головой моих коленей, меня обдавало запахом его волос. Я закусил губу. И, должно быть, несколько позеленел. Рене глянул на меня из-под нахмуренного лба.

— Ха! Ха! Ха! Mal de mer[21].

Он не сбавлял темпа. Наоборот, кажется, греб все усерднее. Пот тек по его лбу, каплями выступил на плечах. Черный верх его трико промок насквозь. Я слышал его кряхтение при каждом гребке. Он как будто участвовал в гонке, с кем-то соревновался, а не катался для удовольствия. И вдруг, словно пройдя финишную черту, бросил весла, так что рукоятки легли на воду, а лопасти поднялись по обе стороны от моей шеи. С минуту он только пыхтел. Пальцы его, я заметил, все еще были согнуты, будто держали весла. Потом Рене потянулся к носу, где висела клеенчатая сумка. Он вынул пачку «Честерфилда» и спички. Ослабевший бриз снова и снова задувал огонек между его ладоней. Я готов уже был заржать над ним, но тут как раз сигарета зажглась.

— Лотта, — сказал он, пожав плечами, как истый галл. — Она не разрешает мне сигареты, хотя сама курит. По ее мнению, эта привычка убила твоего отца.

Я не ответил. Лодка не двигалась с места среди пенных гребней, как украшение на глазированном торте. Рене выпустил из ноздрей дизельное голубое облако.

— Ричард, я не знал твоего отца — только по его фильмам. Во время войны нельзя было видеть американское кино. Les Boches[22], ты понимаешь. Да и нам было не до того — так у вас говорят? Но я помню, какой смех раздавался в парижских кинотеатрах в тысяча девятьсот тридцать девятом году и в тысяча девятьсот сороковом. Не говоря о последних годах, когда, на мой вкус, он создавал свои лучшие фильмы. Ну, я не имел случая сказать тебе, что я очень сочувствую твоей потере, которая, я очень хорошо понимаю, есть потеря для всего мира.

При этих словах я с трудом сдержал слезы. Я отвернулся. Я стукнул кулаком по колену и громко сказал: «Эгоизм!» Но причину своей досады не объяснил: Бедный Стэнли, повторял я про себя, в ярости от того, что бледному толстенькому адвокату, другу Нормана, пришлось таскать нас с Барти по всему городу, вести в музей, в кино, когда на самом деле ему хотелось быть на похоронах друга. «Эгоизм!» — повторил я, уже без слез и даже отчасти довольный тем, что француз поймет меня неправильно.

Он швырнул сигарету за борт.

— Oui. Эгоизм. Потеря для тебя, а для меня удача. Это позволило мне встретить Лотту. Да. Ирония судьбы.

Пауза. Волны шлепались о сплоченные доски. Рене глубоко вздохнул, словно затягивался брошенной сигаретой.

— Ричард, важно, чтобы ты знал одну вещь. Позволь тебе сказать. Я очень люблю твою маму. Она наслаждение моей жизни. Я намерен жениться на ней. Я даю тебе обещание сделать все, что в моих силах, чтобы она была счастливой. Как она сейчас делает меня счастливым. — Снова пауза. Снова вздох. — В этом случае я буду для тебя и для Бартона вместо отца. Я не говорю о Нормане. Я понимаю, сколько он для тебя значил. Но ты должен знать, Ричард: я буду трудиться, чтобы возместить эту потерю, и постараюсь быть для вас хорошим родителем. Я надеюсь, что со временем мы будем уважать друг друга и почувствуем любовь между членами нашей семьи.