Самый обычный день. 86 рассказов - [8]

(потому что она, Бонет, мне очень нравится) и ждать, когда народится день и здания из черных станут серыми. Вам никогда не приходилось ждать восхода солнца и наблюдать за движением жизни в доме напротив? Некоторые люди встают ни свет ни заря, а другие спят без просыпу в своих квартирах, которые кажутся нежилыми, потому что там не видно никакого шевеления; а иные открывают окна настежь, и в сумрачной глубине комнаты ты видишь женщину с косынкой на голове, которая стирает пыль с мебели. Но так бывает, когда утро уже полностью вступило в свои права. До этого я успел увидеть, как ранние пташки выходят из подъезда, и, кажется, что двери при этом улыбаются. Одни садятся в машину и сразу срываются с места (наверное, спешат в свою контору или на фабрику). Если дело происходит летом, когда солнце поднимается достаточно высоко, я устраиваюсь на полу балкона и загораю. А если это зима, то остаюсь в комнате и готовлю себе чашку горячего кофе. Погрузившись в атмосферу тепла, в дремоту, я смотрю заспанными глазами на бодрствующий город. Когда из радиоприемника слышатся позывные новостей, я одеваюсь и выхожу на улицу, обедаю в баре на углу, сажусь на метро и еду в центр города. Там я медленно совершаю свой обычный маршрут: покупаю газеты, роюсь в книгах. В положенный час (без чего-то девять) у меня еще хватает сил добраться до «Беримбау»[9] на бульваре Борн, выпить кайпиринью и вступить в перебранку с ребятами из «Мажика»[10], такими молодыми, что они кажутся хрупкими: их юность заставляет меня почувствовать груз моих лет. Мне кажется, что своими взглядами они ставят под сомнение мое право пребывать в их мире: а ты куда, в свои двадцать четыре? Может быть, стоит склонить виновато голову и попросить прощения, потому что поколения сменяются со страшной быстротой: не успеешь оглянуться, и ты уже сменил короткие штанишки мальчика, полного иллюзий, на сетку морщин вокруг безразличных глаз. Вот и старость пришла. Мне хотелось бы обнять эти худые тела еще не сформировавшихся подростков, провести языком по их коже. И если я этого не делаю, то только из чувства глубочайшей стыдливости. (Чувство глубочайшей стыдливости — это характерное свойство рыб нашего мира.) Они (эти подростки) двигают ногами, следуя ритму блюза, потому что в эти дни в «Мажике» играют блюз. А блюзы — это словно воспоминания о городах, о тротуары которых ты никогда не стирал подошв, о дымных рассветах над фабриками в пригородах, о неслышных ударах дубинок о резиновые головы, это словно ослепительная вспышка света над головами полицейских, которые уже прицелились в толпу. Подобные ощущения (и барабанные перепонки, поврежденные децибелами) — это все, что со мной обычно происходит в «Мажике». И я говорю «обычно», потому что однажды вечером все было иначе: ко мне подошел юноша (не старше лет восемнадцати на вид, воротник плаща поднят, во рту — сигарета, майка с белыми и синими горизонтальными полосами, короткие русые волосы и огромные черные очки), сел за мой стол, даже не подумав попросить у меня разрешения, и произнес, обращаясь ко мне, приторным голосом: «Ты часто бываешь в „Мажике“?». — «Каждый вечер». — «А я тебя никогда раньше не видел, наверное, это потому, что я здесь в первый раз». И он засмеялся таким бессмысленным смехом, что от него полопались все стаканы на столах, и бутылки на полках, и очки у близоруких клиентов. Услышав это хихиканье, музыканты перестали играть и, не говоря ни слова, с удивлением посмотрели на него, как и вся остальная публика. Потом он успокоился, прекратил смеяться, закрыл рот (у него были большие лошадиные зубы) и посмотрел по сторонам. Его взгляд (несмотря на темные стекла очков) заставил стихнуть последний шепот в зале. Он щелкнул пальцами, и музыканты, как заводные игрушки, снова начали играть. Он выпил глоток коньяка из высокого стакана и вытер пальцы о длинный шелковый шарф всех цветов радуги, который болтался у него на шее. Люди украдкой разглядывали его, а музыканты то и дело сбивались с ритма. «Знаешь, друг, — сказал он мне доверительным тоном (тут я подумал, что этот тон ему совершенно не идет), — я никогда не отличался мирным и добрым характером: чуть что — хватаюсь за нож, и минуты не проходит, как весь пол бывает залит кровью — сколько ни меняй плитку, в глазах навсегда останется красное пятно, — и поскольку я уже слишком стар, чтобы менять свои привычки, было бы желательно, чтобы ты поговорил с музыкантами и убедил их сыграть мелодию из фильма „Любовь после полудня“, мне эта музыка очень нравится». Гитарист перестал играть блюз, как только увидел, что я направляюсь к ним. Я прошептал ему на ухо просьбу незнакомца и вернулся на свое место рядом с юношей. Зазвучали первые ноты, и мне показалось, что никогда раньше эти музыканты так хорошо не играли. У человека в полосатой майке, смеявшегося бессмысленным смехом, глаза сразу увлажнились, и слезы размером с куриное яйцо закапали на пол, время от времени он утирал их краешком шарфа. Очень скоро музыканты совершенно обессилели, а шелковый шарф повис на шее юноши мокрой тряпкой. «Достаточно, — сказал он. — Можете отдохнуть». Музыканты сразу же остановились, а он встал со стула и пошел по лестнице вверх. Мы сидели в тишине и чувствовали себя необыкновенно одинокими и потерянными. Никто не отважился сказать ни одного слова, и постепенно все разбежались по своим обыденным пристанищам. На следующее утро, во время второго завтрака, мы увидели в газете его фотографию под грустным заголовком: «Он был схвачен, когда пытался незаконно перевезти через границу партию розовых бабочек». На фотографии он вышел очень плохо: серая и плоская фигура неопределенного возраста. Я бросил газету на пол и раньше времени отправился свершать свой крестный путь. Мне нравится скользить по волнам холодного масляного моря: вспоминать жесты, людей и предметы и наблюдать, как юные тела передвигают ноги, повинуясь ритму. Быть может, когда-нибудь я запрусь в своей комнате и буду смотреть на мир через грязное оконное стекло, прижав к уху транзистор. Тогда мне придется наверстать потраченное время и представить себе настоящее. Но сейчас я пока не могу хранить запахи будущих событий, потому что невозможно сохранить то, чему еще только суждено наступить. Или наоборот. Хватит. (Когда наступает этот час я, совершенно отупев, спешу подняться со стула — признаюсь, я сам уже не понимаю, к чему я все это говорю, — расплачиваюсь за спиртное, открываю дверь и выхожу. Не знаю, что там мне откроется потом.)