Самый лучший враг - [98]

Десять шагов… пятнадцать… Арей, спотыкаясь, брел за драконом, таким же измотанным и израненным, как он сам, и чувствовал, что умирает. Силы покидали его. Перед глазами была молочная пелена. Где-то поблизости угадывалась Аида, но не та веселенькая, всегда в подпитии старушка, которую он знал, а другая, сухая и деловитая, явно находившаяся при исполнении. Сухая ручка цепко сжимала косу. Арей видел Мамзелькину нечетко, как-то мерцающе. Похоже, она не хотела показываться, словно и существуя и не существуя в одно и то же время.

Каждый шаг отдавался болью. На ногу барон мрака старался не смотреть: нога была уже словно и не его. Нечто чужеродное, распухшее, мешавшее. А потом Арей перестал испытывать и боль, и это его испугало. Он знал, что боль в его состоянии – это тоже признак жизни, и когда боль уходит – это означает, что и жизни осталось лишь несколько капель.

А дракон все полз. Между ним и Ареем был начертан незримый знак равенства. Казалось, камень, от которого дракон не отрывает глаз, дает ему силы, потому что от тяжести ран он давно уже должен был умереть.

Поначалу дракон был впереди, затем Арей с помощью Пельки нагнал его, и следующие несколько метров они тащились бок о бок. Мечника качнуло, он споткнулся и опять отстал от дракона шага на три. На последних шагах уже дракон начал замедляться. А за их спинами неуловимо кралась маленькая старушка и отливающими синевой ноготками скребла по брезенту, понемногу стаскивая его.

– Не-е-ет! Да стой же ты на ногах! – закричала Пелька, изо всех сил дергая вновь споткнувшегося Арея вперед. Этим она подарила ему немного заветного расстояния, но все равно он свалился в шаге от камня, похожего на лошадиную голову. Арей протянул руку, но лишь оцарапал спекшуюся землю. Те камни, что были внизу, не позволяли дотянуться, а привстать он не мог.

А потом зашуршал упавший брезент, и Арей больше не оборачивался, прекрасно зная, что означает этот звук. В ту краткую секунду, пока все длилось, он успел еще подумать: кого из них двоих коснется коса? Дракона? Его? Или обоих? Желая принять смерть стоя, Арей рванулся и, обвиснув на Пельке, сумел встать.

Коса коснулась дракона. Перед тем как уронить голову, Грустный приподнял ее. В его зрачках навеки отпечаталось то, что он увидел последним. Арей, опиравшийся на двуручник. И с ним рядом – худенькая девушка.

А потом, уже ни о чем не думая, барон мрака сделал большой шаг вперед и, задев торчащим наконечником копья вторую ногу, грудью повалился на камень, обняв его здоровой рукой, чтобы не соскользнуть. Упал – и ничего не ощутил, кроме холода камня. Пелька сидела рядом и, точно кошку, гладила его ладонью по спине.

– Вам больно? Больно вам? – повторяла она.

– Уйди! – прорычал Арей, но Пелька осталась и все равно продолжала гладить.

– Вы такой бедненький… – сказала она горько.

Барону мрака даже нечем было ее оттолкнуть, потому что, оторви он руку от камня, он бы свалился. Он лишь слабо дернул здоровой ногой, повторно уколовшись о наконечник пилума. Его охватило ощущение глубочайшей нелепости момента. Он умирает. Под ним холодный камень – скорее всего совсем не тот, потому что помощи от него нет. Рядом сидит девчонка, дотащившая его сюда, и жалостливо гладит его по спине.

Но одновременно это было даже приятно. Арей давно уже отвык, что он кому-то нужен, что кто-то любит его и жалеет.

«Я бы, наверное, хотел, чтобы так продолжалось вечно», – подумал мечник.

Глаза защипало, и, прежде чем барон мрака понял, что это было и заглушил слезу цинизмом, на камень что-то капнуло. Арей лежал и смотрел, как крошечная капля сбегает по камню. И там, где она прочерчивала влажный, едва заметный след, камень начинал теплеть и, теплея, менял цвет.

Арей почувствовал, что до мгновения, пока в нем не родилась эта одинокая слеза, артефакт даже не считал его живым. Не воспринимал его как достойного видеть и дышать, как действующую единицу мироздания, а раз так, то и помощь ему оказывать не спешил.

По просыпающемуся камню волнами распространялось тепло. Барону мрака стало вдруг вдвойне хорошо: и от тепла камня, и от прикосновений руки Пельки. Так хорошо ему было только в ранней юности, в Эдеме, когда он, устав от полетов, лежал на росистой траве и сквозь ажурные ветви смотрел на солнце.

Камень изучал мечника. Его нельзя было не пустить в мысли, нельзя было ничего от него утаить. Времени для него не существовало, как не существовало и минувшего. В Арее оживали его хорошие и дурные поступки. Они текли один за другим, как течет река, а он наблюдал за ними, но не с берега, а с одинокого островка сознания. Они были здесь все, мелкие и крупные, забытые и незаметные, даже какая-то мелочовка, вроде косого взгляда или скверной, но охотно принятой сердцем мысли. Вместе с камнем Арей ощупывал свою жизнь, как ощупывают нечто сложившееся.

В том, как камень показывал хорошие поступки, не было восхищения ими, а когда проплывали дурные, то в том, как они преподносились памяти, не было укора. Камень просто зондировал их, взвешивал, точно желая понять, кто и что перед ним. При этом Арей не сказал бы, что артефакт имел свой разум – скорее то первичное, из чего он состоял, заключало в себе помимо прочего и разум, но разум нерасчлененный, не изучающий себя, во многом дремлющий и оживляющийся только в соприкосновении с чем-либо. Это было идеальное ничто, которое готово было сделаться чем угодно.