Самый грустный человек - [11]

Но и этот тоже не ушел, приблизился к матери и Гее, не­подвижно стал рядом.

— Надзиратель!..

— Три недели карцера!

— Нет, на этот раз ты ошибся, — воодушевленно сказал Страуд. — Слушай меня внимательно. Это я написал, — по­хвалился он. — Уж этого ты у меня отнять не смо­жешь!

Победа была почти что налицо. Ее близость была уже бесспорна. Еще немножко, еще капельку, и он освободится от своих видений. Бог свидетель, он все выбросит из окна. Даже последнюю рубашку. Лишь бы свести счеты, снять с себя бремя и начать все сначала, с ничего. Ведь это очень важно. Очень. Вернуть себе ту безмятежность, стать таким, каким он был, когда с чемоданом в руках впервые ступил в этот город.

И он начал декламировать:

Кто встретится мне, кто поздоровается,

Чье приветливое слово услышу?

Чье радостное лицо озарится

Дружеским теплом высоким?

Кто поцелует, кто зарыдает,

Кто засветится неподдельным восторгом,

Может быть, на свете где-нибудь есть такой,

Что живет в моей безрадостной жизни?

Может, в моем сердце, в песнях моих мрачных,

В словах, сказанных о моей душе,

Я — мечта обманчивая кого-то далекого,

Брошенная в необманчивую мечту мира?

Может быть, живя в его мечте,

Я пою о его тревогах глубоких,

И кажется мне в тумане мира -

Я себя пою, свою жизнь одинокую?

Здравствуй, неизвестный, незнакомый друг,

Мир тебе, далекий брат,

Здравствуйте, завтрашние, нерожденные жизни!

Я по-братски и дружески

Приветствую вас с печальной улыбкой,

Мудрой улыбкой рассеявшегося тумана,

                                                      ушедшей тьмы!..

— Есть такие стихи, — бесстрастно сказал надзиратель. — Давно написаны.

— То есть как это? — побледнел Страуд. — Но ведь это плод бессонных ночей... Это во мне родилось, мое это... ни­кому не отдам...

— Говорю тебе, уже написаны. И автора могу назвать. Чаренц. Армянин по национальности.

— Армянин?.. Что еще за армяне... никогда не слышал... А ведь я кончил всего три класса... значит, я и он одно и то же почувствовали... не зная друг друга...—Он неожиданно улыбнулся, впервые каким-то полнокровным почувствовал себя, и неудача показалась ему мелкой и незначительной. — Я не огорчен, надзиратель... Напротив... я давно не чувствовал себя таким счастливым...

Надзиратель направился к двери, крайне недовольный тем, что на этот раз ему не удалось разочаровать этого нагло­го самозванца-открывателя. Все равно, мстительно подумал он, силы его должны быть на исходе, он не посмеет больше идти против логики тюрьмы. Надзиратель немало бунтов перевидел на своем веку, и, хотя этот бунт по своей форме был вопиющим, он не сомневался, что долго это продол­жаться не может.

— Надзиратель, а надзиратель...

— Ну что там еще?

— Одну минуточку, умоляю...

Страуд полез под кровать, на четвереньках вылез обрат­но, держа что-то в ладонях. Надзиратель снисходительно улыбнулся, потому что Страуд держал в руках всего-навсего обыкновенного воробья. Но улыбка вскоре исчезла с его ли­ца. Одиночная камера наполнилась птичьим гомоном.

— Эту маленькую пташку... гляди хорошенько... — с гор­достью сказал Страуд, — вылечил я. Она, умирающая, упала ко мне в окно... я ночи не спал, выхаживал ее как ребенка, все лекарства, которые ты приносил для меня, помнишь... те травы, которые я просил, помнишь... Я ее вылечил. Ты бес­силен отнять у меня это... Я держу ее в руках, и это реаль­ность... я и она... никто другой не мог ее вылечить. Я те­бя посылаю в карцер, надзиратель. На этот раз я тебя посы­лаю.

Страуд понял, почему судьба улыбнулась ему. Дело в том, что годы подряд он сам все выбрасывал в окно, и вот нако­нец из того же окна что-то упало к нему. Как воздаяние, как талисман. Он и этот талисман отныне стали неразлучны. Тем более что талисман оказался живым существом.

Надзиратель был в самом деле невежественным челове­ком, но был таковым вне тюрьмы. В стенах же тюрьмы это был совершенно другой человек. Здесь он все понимал. Обязан был понимать. Сейчас он ошеломленно смотрел на Страуда. Деревянная и металлическая двери одиночной ка­меры распахнулись, стены исчезли, и камера заполнилась уз­никами, чьи восхищенные взгляды были направлены на со­мкнутые ладони Страуда.

— Запомните, ничтожные, — торжественно провозгласил надзиратель, — он станет ученым. Этот неграмотный не­счастный человек. Смотрите, какие чудеса может делать тюрьма. Будьте счастливы, что вы носите эту одежду. Бла­гословляйте тюрьму. Молитесь за меня!

Узники молча смотрели на надзирателя. Надзиратель ис­пуганно отпрянул. Что-то смекнул. Не мог не смекнуть, на то он и был надзиратель.

— Разойдись! Немедленно разойдись! — внезапно заорал он. — Каждому по месяцу карцера. За то, что были свидете­лями. А твою птицу я сам собственными руками задушу. Не допущу, чтобы ты меня погубил. Ишь, чего захотел! И чтобы каждый щенок, каждая шваль недостойная могла меня упрекнуть, что я не смог ограничить человеческие воз­можности, не смог надеть на узника колодки, что я поз­волил, чтоб у меня под самым носом родился сопливый гений! И не думай, все равно я не обнажу головы перед тобой... пусть хоть весь мир преклонится перед тобой, ты все равно будешь склоняться передо мной... — И он испуган­но и трезво завершил: — Да здравствует Алькатраз, виват король!