Самозванец. Повести и рассказы - [4]

Это было еще в «реальный» период его жизни, сравнительно недавно. Некая «герлица» с Арбата, пленившая Виталика необычайно синим взором, благосклонно принимала его ухаживания. Они сидели в классическом «пьяном» дворике и потягивали портвейн «Прометей», за дешево купленный в ларьке у Щукинского училища.

Окрыленный предощущением близкой победы, Виталик разоткровенничался. Голуби, гулявшие по крышке мусорного бака, в панике разбегались, похрюкивая на ходу. Одинокий алкаш, причащавшийся под синим грибком песочницы, поглядывал на Виталика с большим сомнением.

— Понимаешь, — говорил Виталик, — мы с тобой сейчас находимся в абсолютном дворе. Это такое странное, совершенно волшебное место — абсолютный двор. В любом городе мира можно найти такой двор, смотри — эту детскую горку я видел в Ташкенте, Киеве, Свердловске... И эту скамейку, и белье на проволоке между домами... Сначала я думал, что это дворы-близнецы. И в них живут такие же люди, а в окнах их квартир полощатся на сквозняке такие же занавески, как крылья ангелов. И синий-синий вечер, уютный и чуть тревожный, как этот странный запах, горько-сладкий, слышишь? Это жгут листья... А потом я понял, что это не близнецы. Это один и тот же двор. Он сразу везде. Абсолютный. И здесь случаются разные чудеса. Если ты мне не веришь, то мы можем подождать здесь вместе — и что-нибудь чудесное непременно произойдет...

Герлица слушала его, моргая, а потом ехидно произнесла:

— Послушай, ты — классный парень. И красивый. Я, в сущности, готова тебя любить. Я могу прямо здесь сделать тебе минет, если хочешь. Но у меня к тебе маленькая просьба...

— Какая? — насторожился Виталик.

— Не читай мне монологов, — сказала герлица и отпила из горла. — Понимаешь, ты так откровенно выпендриваешься, что даже неловко. Мне ведь давно не четырнадцать лет.

Она была права лишь в одном — ей было не четырнадцать, а шестнадцать. Но то, что она сказала, вышибло из-под Виталика щербатую хроменькую скамейку. Он молча отобрал у нее бутылку, шваркнул ее об урну, со всей силы пнул пустую сигаретную пачку и пошел прочь.

— Стой, псих! — кричала герлица, но Виталик не остановился — ему было больно.

Вог и теперь напоминание об этой боли привело его в чувство, но удовольствия, как вы понимаете, не доставило.

— Так что же ты хочешь сказать? Говори и убирайся! — сказал он грубо, потому что с бесами иначе нельзя, на шею сядут-с.

— Эта Настенька и спутники ее — это же «физтехи». Думай!

«Сосед» заложил грязные пальцы за щеки, скроил чудовищную рожу и скрылся.

Ну да, они — «физтехи». Следовательно, друзья Хозяина, он тоже «физтех».

«Физтех» — фабрика гениев. Московское учебное заведение, расположенное в г. Долгопрудном. Это забавно, как забавно и то, что в гости к податливым «кулечницам» — студенткам института культуры — нужно ездить в г. Химки. На пронзительной ночной электричке, где, хлопая дверями, бродят небритые призраки контролеров с пятнами зеленоватой плесени вместо нумерованных блях. Ну что ж, гений так гений. Значит, будем нарочито гуманитарны. «Физтешка» и гуманитарий — барышня и хулиган в сущности. Точнее, хулиганка и барышень. Красиво может получиться.

В кухне Уна беседовала с закутанным. Он больше не был закутан и внешностью своей поражал. Невысокий, сутулый, с тощими руками, он сидел, свесив голову на длинной узловатой шее к самой груди. Лоб у него сам по себе был низок, но из-за лысины, простиравшейся до затылка, казался огромным. К тому же лысина эта была покрыта горизонтальными морщинами, какие бывают только на лбу. Эти морщины на лысине непрестанно шевелились. Виталик глядел на них, как загипнотизированный.

— Мир, вывернутый наизнанку, — говорил обладатель морщин, вращая пальцем в ухе, как штопором, — ...система такая же логически упорядоченная. В том-то и ужас, что настоящий хаос человеческой фантазии недоступен.

— Но Кафка? — сказала Уна. Ей нравились такие беседы и фамилию «Кафка» она произнесла вкусно.

— Кафка? — Собеседник закудахтал, как давеча на лестнице, и поскреб ногтями рыжую клеенку на столе. — Не смешите, пожалуйста! Человек мстительно разделывается с собственными врагами, помещая их в идиотские ситуации. И это, по-вашему, абсурд? Нет уж. Там, где проглядывает хоть какая-то система, абсурдом и пахнуть не может.

— Одушевленная абстракция перестает быть таковой, — наугад вклеил Виталик.

— Если угодно. Впрочем, все это — детский сад.

— Но — Хармс? — сладко молвила Уна.

Человек с морщинистой лысиной мучительно фыркнул в кружку, облившись чаем.

— Значит, истинный хаос по силам только сумасшедшему? — продолжала Уна.

— Да вы поймите, что в одной системе с человечеством абсурд невозможен. Хаос лежит не за пределами понимания человека, а вне всяких пределов. Столкнувшись с хаосом, человек либо уничтожается сам, даже не успев ничего осмыслить, либо хаос перестает быть, подчиняясь людскому хамскому желанию во всем разобраться. А наши сумасшедшие — они все слишком нормальны...

— Вы ему верьте, — донесся голос Настеньки из комнаты. — У него на этаже в общаге еще один с ума сошел. На почве сессии.

— Неужели? — спросила Уна.

— Натурально.