Самоубийство как культурный институт - [34]

мы не берем уж в расчет, потому что их нужно считать дюжинами»[273]. Для этого публициста газета поставляла «живые иллюстрации» к цифрам статистических отчетов. Осенью 1873 года, просматривая столичные и провинциальные газеты, тот же автор описывал самоубийство в медицинских терминах, как эпидемическое явление, связывая его, однако, с регулярностью газетных сообщений: «Самоубийства у нас в последние годы — точно холера, забравшаяся в гнилое место, нарочно устроенное для ее постоянной поддержки. В городах открылись даже особенные постоянные еженедельные отчеты о самоубийствах»[274]. К этому времени мысль о том, что Россия переживает «эпидемию самоубийств», и медицинские метафоры стали повсеместными. «Внутренняя хроника» газеты «Неделя» периодически включала колонку под заглавием «Эпидемия самоубийств»; иногда сообщение сводилось к констатации факта, что эпидемия продолжается[275]. Через десять лет, в 1880-е годы, журналисты, по-прежнему дивясь регулярности, с которой повторялся этот, индивидуальный акт, по-прежнему прибегали к метафорам из сферы медицины и массовой коммуникации: «Мания самоубийства среди юношества, принимая с каждым днем все большие размеры, решительно становится общественным недугом; наши молодые люди исчезают один за другим; они, точно сговорившись по телеграфу, уходят из разных мест на тот свет одновременно, служа неиссякаемым материалом для хроники ежедневных происшествий»[276]. В эти годы «эпидемия» свирепствовала с особой силой на страницах «Недели», одного из немногих новых органов печати, не вышедшего из обращения[277]. В 1886 году «Неделя» отметила, что самоубийства не только сделались обычным явлением в газете, но и описывались с помощью привычного языка: «Самоубийства давно уже сделались обычным явлением нашей жизни. Никто теперь не удивляется, встречая в каждом номере газеты несколько известий о том, что такой-то или такая-то пустили себе пулю в череп, приняли какого-нибудь яду, бросились под поезд железной дороги или иным путем покончили свои счеты с жизнью. Явились даже особые выражения, указывающие как на постоянство этого печального явления, так и на широкую степень его распространения: в редкой корреспонденции о самоубийстве мы не встретим выражения: „обычная весенняя или осенняя эпидемия самоубийств уже началась“, или: „жертвами нынешнего сезона самоубийств являются“ и т. д.»[278] Это был язык компромисса: в начале 1870-х годов газеты объявили об «эпидемии самоубийств»; через десять лет необходимо было обновить привычные идиомы — самоубийство было представлено теперь как сезонная эпидемия (по модели инфлюэнцы, а не холеры).

Большинство журналистов и их читателей приняли на веру идею об «эпидемии», понимая это слово буквально. В более поздние годы появился, по крайней мере, один скептический голос, публициста-радикала (и естественника) Николая Шелгунова: «В русской жизни самоубийства наблюдаются не сегодня и не вчера. Усиливается ли это явление и усилилось ли оно в 1888 году, достоверно неизвестно, потому что у нас нет точной статистики самоубийств. Но те, кому нужны самоубийства как „материал“, утверждают (тем более, что можно обойтись и без доказательств), что самоубийства увеличиваются»[279]. К этому времени самоубийства служили как материал для обсуждения целого ряда насущных вопросов дня.

Cause célèbre: гласные драмы интимной жизни

Осенью 1873 года русская печать оживленно обсуждала сенсационный случай «убийства-самоубийства»[280]: 18 сентября в модном отеле «Belle Vue» на Невском проспекте молодой человек выстрелом из револьвера убил женщину, в которую был безответно влюблен, и вслед затем застрелился сам. Преступник, Тимофей Комаров, был кандидатом права Санкт-Петербургского университета; его жертва, Анна Суворина, — женой известного журналиста А. С. Суворина, знакомого в это время многим как автор фельетона «Очерки и картинки», публиковавшегося за подписью «Незнакомец» в либеральных «Санкт-Петербургских ведомостях». (Через несколько лет Суворин поменяет политическую ориентацию и станет одним из ведущих реакционных журналистов.) Убийство-самоубийство произошло при следующих обстоятельствах: как сообщали газеты, Суворина, замужняя женщина тридцати трех лет и мать пятерых детей, ужинала с влюбленным в нее молодым человеком в комнате отеля с ведома мужа, который собирался «приехать за нею попозже» и прибыл через несколько минут после того, как в номере, около полуночи, раздались выстрелы. Его задержала спешная работа для следующего номера газеты[281]. То, что участники драмы были деятелями печати, стало немаловажной частью события. «Неделя» представила это происшествие как «дело г-жи Сувориной, жены сотрудника „С-Петербургских Ведомоcтей“, имя которой, как издательницы нескольких книг для детского чтения^{6}, небезызвестно читающей публике»[282]. Для печати «дело Сувориной» стало пробным камнем в обсуждении преступлений и самоубийств, рассматриваемых как звенья единой цепи, а также последствий того, что преступления и самоубийства стали предаваться гласности.

Трудно сказать, что произвело на читателей большее впечатление — сама драма, свободные нравы «новых людей» или тот факт, что интимные подробности частной жизни оказались доступными публике. Тема гласности занимает большое место в статьях о деле Сувориной. Статья в газете «Неделя», за подписью Е. К., так и называлась — «Гласные драмы интимной жизни» (автором была Евгения Конради, журналистка левого направления). Описанная различными органами, от идейной «Недели» до легкомысленных «Новостей», личная драма Сувориных была открыта для публики — вплоть до зрелища обезображенного тела убитой женщины, описанного в газетах (как и тело самоубийцы) в больших подробностях. Репортер из газеты «Новости» (которая поместила отчет о «кровавой драме в Бель-Вю» на первой странице) утверждал, что ему «удалось видеть покойницу в мертвецком покое», и, взяв на себя роль патологоанатома, описывал состояние ее тела, покрытого кровью, в медицинских терминах, вплоть до «наших наблюдений над раной», которая была «довольно велика и с разорванными краями»