— Это Архипову отец стихи написал, — сказал Семенюк, привыкший, не соблюдая субординации, первым вносить ясность.
От смущения щеки Архипова покрылись румянцем.
— Читайте, Архипов. Читайте смелее. Не стесняйтесь, — подбодрил летчика майор Голубев.
И вначале неуверенно, срываясь, а потом все громче и смелее зазвенел молодой голос Павлика Архипова:
— Твои стихи, незрелые, простые,
Прочел я с радостью и гордостью отца.
И, всматриваясь в дали голубые,
Любуюсь я полетами птенца.
Пусть взмахи крыльев робки и неверны,
Не так еще стремителен полет,
Пройдут года — и будешь ты, наверно,
Пилот-поэт или поэт-пилот.
И верю я, что с сердцем патриота,
С врагом вступив в смертельную борьбу,
Ты пронесешь на крыльях самолета
Любовь к Отчизне, ненависть к врагу.
Архипов умолк и неуверенно посмотрел на командира полка, потом на летчиков.
— Несешь на крыльях любовь к. Отчизне, ненависть к врагу, — задумчиво повторил Емельянов. — Пожалуй, короче и не скажешь, а? — повернулся он к Голубеву.
— Прекрасные слова. И стихи хорошие. Большой, видно, души человек писал их.
— А сержант Архипов сам не хуже отца сочиняет. Я читал его стихи, — не удержался Семенюк.
— Так вы отцу тоже в стихах отвечать будете? — спросил Емельянов у Архипова.
— Что же я ему отвечу? Вот уже неделя, как я на фронте, а вы меня ни разу на боевое задание не пустили, — загорячился летчик.
— Не торопитесь. До Берлина еще далеко, и на вашу долю фашистов хватит, — улыбнулся Емельянов. — Сегодня ночью наши механики закончат восстановительный ремонт двух боевых самолетов. Один из них можете считать своим. На его крыльях и понесете свою ненависть к врагу. А любовь к Родине сейчас измеряется количеством уничтоженных гитлеровцев.
— Спасибо, товарищ командир, — воскликнул Архипов.
— Ну вот, а ты, Павлик, все расстраивался. «Самолет не дают. На задание не пускают», — передразнил его Семенюк.
— А вы, Семенюк, когда в полк прибыли, помнится, тоже за командиром по пятам ходили, на задание просились. Жаловаться даже хотели, что вас в бой не пускают, — рассмеялся майор Голубев и тут же оборвал смех:
— Скажите, Дубенко, вы ведь летели позади Долаберидзе. Неужели вы не видели, что с ним произошло?
Дубенко встал.
— Товарищ майор! — проговорил он, опустив голову. — На втором заходе я его еще видел. А на третьем... Над целью стоял сплошной дым. Да еще эти два «мессершмитта» взлетали с аэродрома... Когда я вышел из атаки, Долаберидзе уже не было видно.
Летчики неотрывно смотрели на Дубенко.
— Ну что ж, бывает, — медленно произнес Емельянов. — В таком пекле, Александр Дмитриевич, — обратился он к Голубеву, — для того чтобы за всем уследить, большой боевой опыт нужен. Не всем это скоро дается. В бою с кровью прописные истины постигать приходится.
Проглядел Дубенко, а теперь вот гадай. Где Долаберидзе? Что с ним? Формально пропал без вести, а он, может быть, подвиг совершил — врезался на своем штурмовике в фашистские самолеты. — Емельянов задумался и, что-то вспомнив, покачал головой. — Разное случается в жизни. Помню, прибыл к нам в полк инженер эскадрильи. Не успел на фронт приехать, как спрыгнул по неосторожности с крыла под вращающийся винт и погиб. Послали мы его семье извещение: «На франте борьбы с немецкими захватчиками...» и так далее. Тяжело родным, а все же известно, что с человеком. Им и почет, и пенсия как семье погибшего...
А с летчиком Жевтоножко по-другому получилось. Однажды не вернулся с задания. Где он? Неизвестно. Тоже, как сейчас... никто не видел.
Сообщили, помню, его семье: вылетел на боевое задание и пропал без вести. Жене и пенсии не дали. Раз без вести — может, он в плену находится.
Через пару месяцев потеснили немцев в тех местах. Это когда Ростов освободили, помните? Сначала случайно отыскался в поле штурмовик, а потом от жителей ближнего села узнали и о судьбе Жевтоножко.
Оказывается, штурмовик был подбит зенитным снарядом. Жевтоножко сел, как говорят, «на пузо», с убранными шасси, недалеко от дороги. По ней двигались немецкие автомашины с солдатами. Два грузовика свернули с дороги и направились к самолету.
Ехали спокойно — упавший самолет был им уже не страшен. А Жевтоножко видел, как машины сами медленно вползают в сетку прицела и приближаются к перекрестию. Он нажал на кнопку оружия и прошил передний грузовик от мотора до конца кузова. Машина загорелась, стала. Из второй попрыгали на землю немцы. Рассыпались по полю и, стреляя на ходу из автоматов, начали подбираться к самолету.
Тогда Жевтоножко вылез из кабины, спрятался за бронированной обшивкой мотора и с пистолетом в руке стал ждать.
У него было всего две обоймы — по восемь патронов в каждой. Он почти в упор произвел пятнадцать выстрелов и убил еще девять гитлеровцев.
Емельянов глубоко вздохнул.
— Последнюю пулю Жевтоножко оставил для себя,
— Вот тебе и без вести пропавший, — тихо проговорил Семенюк.
— Да... сильный был, этот Жевтоножко, — сказал Архипов.
— Такой же, как и вы, комсомолец. Двадцать лет ему было, — ответил майор Голубев. — Наши советские люди ночью недобрали Жевтоножко и похоронили его как героя.
Несколько минут не было слышно ни единого слова. Будто летчики молчанием чтили память погибшего.
