Самокритический автопортрет - [4]

Человеком, сыгравшим решающую роль в жизни Веэса, стал Антонио Банфи10 . Веэс не считает себя его «учеником» в смысле принадлежности к философской школе, основанной Банфи, - не только потому, что не стал профессиональным философом. Его признательность к Банфи, чьи блестящие лекции он очень прилежно посещал, имеет скорее общекультурные, чем теоретико-философские причины. Банфи, являясь членом руководства Итальянской компартии, был представителем марксизма, свободного от господствовавшего тогда догматизма, и его позиция стимулировала взгляды, идущие вразрез с официальным марксизмом определенного толка. Не случайно группа учившихся у Банфи студентов, в том числе и Веэс (их кумиром тогда был Джон Дьюи, философ американской демократии, чью теорию прагматизма они считали в какой-то степени созвучной «Тезисам о Фейербахе» Маркса), публично выступала против идеологов компартии со статьями, вошедшими в анналы коммунистической культуры того периода. Сегодня эти работы могут показаться «ограниченными», но в них ясно выражалось недовольство (в котором был заложен проявившийся впоследствии громадный потенциал) доктринарным марксизмом, в «национальном», хотя бы грамшианском варианте, повторявшем советский марксизм. (Кстати, при всем уважении Веэса к нравственному авторитету, интеллектуальной мощи и трагической судьбе Антонио Грамши11 , сам он никогда не был его последователем, в то время как особый интерес вызывал у него другой «западный ленинист» -Дьердь Лукач12 , политико-философские труды и жизненную судьбу которого он считает проливающими свет на культурную историю коммунизма. У Веэса осталось сильное впечатление от личного знакомства с ним в середине 50-х годов).

В компартию Веэс окончательно привели события, происшедшие в Советском Союзе после смерти Сталина и достигшие кульминации на XX съезде КПСС. Заполняя анкету при своем вступлении в партию в 1956 году, на вопрос, нет ли у «товарища кандидата» расхождений с ее курсом, он написал, что не разделяет ее культурную политику. Сталинистом Веэс не был, и Жданов стал для него одиозной фигурой (и это уже доказательство его некоторого безотчетного антисталинизма). Но тогда он считал себя ленинистом, хотя самое понятие ленинизма было ему далеко не ясно и само являлось проблемой, а не законченной доктриной. Тем более что из известных ему на тот момент работ Ленина, две - «Материализм и эмпириокритицизм» и статья о партийности литературы и вообще культуры, то есть об их зависимости от курса партии - были для него особенно неприемлемыми. Сегодня все это может показаться странным, признает Веэс, и является показателем некоторой путаницы и неспособности увидеть в ленинизме как таковом (а не только в его философских и культурных проявлениях) матрицу и сталинизма, и ждановщины, и именно здесь отправная точка развития мысли Веэса. Противоречия оказались плодотворными, поскольку открывали путь к поискам, когда отказ от одной части марксизма-ленинизма при опоре на углубленный исторический анализ и собственный жизненный опыт привел к корням системы.

Веэс следил по журналам (в основном по «Новому миру») за советской культурной и особенно литературной жизнью послесталинского, так называемого «оттепельного» периода и с воодушевлением отмечал первые симптомы брожения, предвещавшие отказ от ненавистной ждановщины и обновление не в одной в литературе. Сегодня, да и не только сегодня, эти надежды, несмотря на благородные чувства, их питавшие, кажутся наивными, но Веэс не сожалеет, что разделял эти чувства и что здесь началось его прямое участие в процессе мучительного раскрепощения внутри СССР и странах советской сферы влияния, процессе, приведшем к России постсоветской и посткоммунистической, чего тогда нельзя было и вообразить.

1956 год -для Веэса начало нового периода жизни, новые отношения и новый опыт, когда еще будучи студентом он начал работать в журнале Contemporaneo («Современник»). Но прежде ему хотелось остановиться на ключевом эпизоде того года - XX съезде КПСС и «закрытом докладе» Хрущева, взглянув на эти события с двух точек зрения, поскольку разоблачение Хрущевым «культа личности» Сталина им воспринималось в разное время по-разному, равно как и фигура самого Хрущева не оставалась для него неизменной. Вспоминая 1956 год, Веэс упрекает себя за то, что не пришел к «разоблачению» самостоятельно: конечно, он не мог не видеть некоторых негативных аспектов советской системы (чему доказательством служит его резко отрицательное отношение к Жданову), однако не отдавал себе отчета, и по незнанию советской действительности, в порочности системы как таковой, считая, в духе оттепели, что она в принципе реформируема. Вот почему он с таким энтузиазмом воспринял хрущевские разоблачения, показавшиеся ему тогда диагнозом и началом лечения, тогда как в действительности они были симптомом и паллиативом.

Веэс запомнил этот момент как акт освобождения и начало немалых возможностей, хотя тогда еще не был ясен масштаб перемен, и никто не думал о кризисе, который приведет всю коммунистическую систему к коллапсу, и считалось, что идет процесс реформирования системы путем некоей «демократизации». Конечно, это была ошибка, как вскоре стало ясно, в каком направлении изменяется ситуация, и окончательно подтвердили пражские события. Но ошибка плодотворная: иллюзия демократических реформаторских процессов внутри системы породила другой процесс, подлинно критический, все дальше и дальше выходивший за рамки системы и, в конце концов, приведший к полному ее отрицанию. Иными словами, это была траектория, которая, в плане теории, вела от «критического марксизма» к «критике марксизма», а затем к «постмарксизму», переходящему в адекватный реальности свободный интеллектуальный поиск.