Самое дорогое - [3]

«Спаси их, будь человеком», — говорило сердце. «Не смей! — кричала совесть. — Не смей покупать жизнь жены и сына ценой измены!» Что же делать?

Солнце повисло в зените, укоротив тени от каменных глыб и курчавых коренастых кустов арчи. Где-то далеко-далеко глухо шумел поток. От этого звука сильнее мучила жажда, но под рукой не было ни капли воды. Ручей Кызыл-су протекал рядом с басмачами и далеко от пограничника. Так он лежал, мучимый жаждой и терзаемый сомнениями, пока истекали десять минут, полученные на размышление.

Из-за каменной глыбы высунулась голова в пестрой чалме, и до Соловьева донесся голос:

— Эй, аскер! Время прошло! Ты согласен?

Соловьев прицелился и выстрелил. Чалма осела

на камень. И сразу там раздался страшный, душераздирающий крик, заставивший Николая вздрогнуть, как от электрического тока. Это кричала Валентина. Что они делают с ней, гады?

Николай сцепил зубы. Пулю за пулей посылал он из своей безотказной винтовки, сдерживая врагов, Еще один басмач уткнулся чалмой в землю. А самого Николая ранило в плечо, и лошадь уже была убита. Но он все стрелял и стрелял, не позволяя врагам подняться и уйти за границу. Теперь это было самым важным, важнее всего на свете.

И вот, наконец, Соловьев увидел, как позади басмачей из-за поворота ущелья выскочил всадник в зеленой фуражке. Это был Глоба. За ним, пригнувшись к шеям коней, молча и грозно скакали колхозники. Басмачи тоже увидели их, вскочили на ноги, стали стрелять, двое подняли руки. Тарас и колхозники на полном скаку врезались в кучу бандитов. Замелькали ружейные приклады, закрутились кони в бешеной, злобной пляске.

Через пять минут все было кончено. Зажав одной рукой рану в плече, другой опираясь на винтовку, Николай шел туда, где только что утих бой. Навстречу бежал Глоба и, широко улыбаясь, кричал:

— Товарищ начальник, вы живы? А я думал... — Тарас не договорил, он вытянулся, козырнул и доложил по всем правилам: — Товарищ начальник заставы! Группа поддержки в составе пятнадцати колхозников уничтожила банду басмачей. Потерь с нашей стороны нет. Докладывает красноармеец Глоба.

— Жена? — коротко спросил Соловьев.

— Там лежит, живая, товарищ начальник!..

— А сын?

— Тоже живой!..

Николай поспешил туда, где в стороне от тропы, на берегу ручья, лежала Валентина. Над ней склонился кишлачный фельдшер, прискакавший вместе с Тарасом. Фельдшер держал руку Валентины и щупал пульс. По безнадежному выражению его лица Николай повял: жене осталось жить считанные минуты. Басмачи жестоко расправились с ней. Но ребенка они пощадили или просто не успели прикончить. Взятый на руки пожилым колхозником, он громко плакал, так громко и настойчиво, что у Николая замерло сердце.

Он нагнулся над; измученным бледным лицом жены, увидел искусанные до крови губы, холодные капли пота на лбу и поцеловал ее.

Она открыла глаза, посмотрела на мужа долгим взглядом, погладила рукой его лицо.

— Ничего, Коля... Так надо было... Береги сына, — прошептала она, и рука ее безжизненно упала на землю.

Люди обнажили головы и молча смотрели, как начальник заставы, раненый, в окровавленной гимнастерке, закрыл у нее глаза. Потом все отвернулись, потому что он заплакал, а когда плачет мужчина, не надо его утешать...

— Вот и вся история, — закончил свой рассказ полковник. — Видели, какой у меня Петька вырос?— спросил он без всякого перехода. — Начальник береговой заставы, жениться думает, в следующий отпуск, глядишь, и внука привезет.

— Простите, — сказал я, — а вы, что же, так и остались... одиноким?

— Да.

— А кто же сына?..

— Вырастил, хотите спросить? Евгения Никифоровна, моя родная тетушка. Она как получила от меня телеграмму, так сразу и приехала, чтобы Петю забрать. У вас, говорит, тут одни басмачи, убыйэт человека. А я ни в какую. Или оставайтесь, говорю, или няньку найду из семиреченских казачек. Ну, она и осталась. Своей семьи у нее не было. С тех пор вместе кочуем. И в Средней Азии, и на Дальнем

Востоке, и в Закарпатье, и за Полярным кругом, и на Кавказе — где только не были!

— Весь свет объездили, — подтвердила Евгения Никифоровна.

Она смотрела на своего Петю по-матерински нежно.

Полковник обернулся, позвал сына:

— Петро, иди сюда. Что ты там стоишь, как солдат на посту? Петр Николаевич!

Петр потушил папиросу, подошел к столу, положил окурок в пепельницу.

— Что, отец?

— Ты о чем думаешь? — и полковник положил руку на его широкое плечо.

О чем он думал сейчас? О матери, которую не помнит? О врагах, которые лишили его материнской ласки? Или о том, как бы сам поступил на месте отца?

— Да вот смотрю на эти вершины, — ответил Петр, — и вспомнилась мне Ключевская сопка. Она из окна нашей заставы тоже видна. В'роде бы разные горы, а одинаково красивые. Так и парят в воздухе, так и парят, как белые птицы!

— Да ты поэт, я смотрю, — улыбнулся полковник. — Ну, расскажи еще что-нибудь.

— А что еще? — вздохнул Петр. — Ты все сказал.

Он сел на свое место и стал рассматривать на скатерти темное пятнышко.

Я думал о необыкновенной судьбе этих людей, удивляясь тому, что вот рядом со мной жил человек и только сегодня рассказйй о том, что должны знать все.