Самодурка - [45]

«Доходили ли вы когда-нибудь до полного отчаяния, до мучительного осознания своего бессилия, до горького обидного сознания, что разум не в силах обнять, а душа воспринять всей полноты бытия… все это вы переживали когда-то, но уснули, уснули навеки все эти порывы, дающие так много мук и наслаждений… Не было возле вас женщины-друга, которая должна была дать вам ту поддержку, которая так нужна каждому человеку… Она не дала бы иссякнуть живому источнику, не дала бы никогда падать духом, не позволила бы утратить энергию, сумела бы вовремя внушить, доказать, что удачи никого не делали лучше и умнее, что жизни и свободы достоин только тот, кто не теряется под их ударами, а завоевывает их каждый день.»

Эти последние слова, почти в точности совпадающие со строчками Гёте: «Лишь только тот достоин жизни и свободы, Кто каждый день за них идет на бой!», вызывали в душе жар согласия.

Именно, — думала Надя, — именно так! Вот я и воюю…

Но что-то в ней не соглашалось с этой войной, не принимало её, сигналило: все не так! Она с горечью думала, что и ей, как адресату Веры Федоровны, пригодилась бы сейчас женщина-друг. Мудрая и спокойная. Полная противоположность ей самой… Но Наде казалось, что теперь она не так одинока — что таким другом ей стала сама Вера Комиссаржевская.

«В эту минуту в е ч н о с т ь говорит с вами через меня. Да, да, вечность, потому что редко моя душа бывает так напряжена, как сейчас, и так прозорливо видеть все — она может только в т а к и е минуты, и я чувствую, что я ещё должна жить и с д е л а т ь ч т о — т о б о л ь ш о е, и это сознание вызвано не чем-нибудь, поверхностным, человеческим, нет, это голос Высший, и грех тому, кто не ответит на мой призыв в такую минуту… Вот когда хотелось бы иметь возможность вывернуть душу и показать всю, дать потрогать, как Фома трогал рану Христа.

В ней много сейчас красоты, а т а к а я к ра с о т а — большая сила и именно та сила, которая может и должна мир двигать. Если бы вы знали, как я ясно чувствую… что мне поручили что-то важное, а я занялась пустяками и почти забыла об этом важном, а его легко могут расхитить, и я буду нищая, нищая.»

Со всей искренностью своей импульсивной натуры Комиссаржевская старалась передать друзьям то, что чувствовала — иногда сбивчиво, путано, иногда — попадая в точку! Казалось, сквозь времена Вера Федоровна наблюдала за Надей, быть может, потому что они были в чем-то похожи…Она протянула ей руку помощи, говорила с ней, ободряла, давала силы. Они встретились в пространстве культуры, точкой пересечения стала роль Беатрисы, и свет Комиссаржевской, пробившийся сквозь сумрак времен, показался Наде долгожданной помощью свыше.

«Вы помните сказку о Царе Салтане, помните, как сын царя… которого пустили в море… в один прекрасный день потянулся в бочке, встал, вышиб дно и вышел прочь. Мне кажется, в жизни каждого человека бывают такие моменты, надо только „потянуться, встать и выбить дно“, но одни его пропустили, другие не заметили, третьи кто сознательно, а кто бессознательно заставили замолчать в себе это требование, а вот по какому-нибудь (случаю) выпадет минута, когда прислушаешься к себе и вдруг она совпала с тем моментом, когда требование это заглушило все голоса. Все кругом что-то не то и это не то — не в других, а в тебе! Не так все надо, все иначе — надо „потянуться, встать“.»

И прочтя эти строчки письма, Надя убедилась вдруг — разом, не думая, не рассуждая, — что миг, когда надо потянуться и встать, настал для нее… Что история с котом — это прыжок над бездной, вопрос, заданный свыше, и от того как она на него ответит, зависит вся её жизнь.

4

Было четверть шестого.

Надю клонило в сон…

По мосточку, перекинутому над оркестровой ямой, она проскользнула в зрительный зал и пристроилась сбоку в партере, стараясь не привлекать внимания.

На сцене устанавливали декорации второго акта «Баядерки» — старинного балета Мариуса Петипа на музыку Минкуса, возобновленного Бахусом в новой редакции. Сегодня — в сочельник под Рождество шла первая сводная репетиция с оркестром.

Спешить было некуда, на вокзал можно было не ездить — нынче по расписанию абаканского поезда не было, о чем Надя загодя предупредила своих охранников — вот уже третий день они исправно сторожили подъезд её дома и встречали на Курском злополучный состав «Абакан — Москва».

По всем расчетам Василий Степанович вот-вот должен был появиться, но его все не было… а Надя смертельно устала. Ей вдруг захотелось просто незаметно посидеть в зале и поглядеть репетицию. Так и сделала. Удобно откинувшись на мягкую спинку кресла, она вытянула скрещенные ноги, поплотней запахнула на груди махровый халат, — как покойно, как хорошо! Никто её не видит, никто не тревожит, — в зале тишь, полумрак… забытье.

Она замерла в предвкушении радости — того восторга, который дарил ей Большой Балет. Захотелось раствориться в этом восторге, предаться ему без остатка, позабыв все… все! Словно живою водой умыться…

Да, он был уж не тот, что прежде, — балет Большого! Но все же, все же… Она верила в него. Душу вкладывала в него. Она ждала.