Самодурка - [34]

И тут Петер Харер, несколько ошарашенный откровенной враждебностью, с какой обрушилась на него «тяжелая артиллерия» — Маргарита Болеславовна, решил взять реванш. И начал, как говорится, рубить правду-матку, сохраняя при этом светски-непринужденный тон.

— О, по-моему, Большой сейчас в страшном упадке… — он запнулся лишь на секунду, перехватив Надин взгляд. — Надя, вы должны простить мне эту невольную резкость, но раз здесь все так откровенны… На мой взгляд, Главный балетмейстер занят не творчеством, а сведением счетов, расправляется с неугодными, оголил труппу, в театр никого не пускает Большой просто в вакууме! Это чудо, что мне довелось здесь оказаться, но и то лишь после прямого вмешательства министра…В конце концов, это не важно: каким образом, я здесь и рад этому безмерно! Но как можно не ставить новых современных балетов — и это за десять лет, вы только подумайте: десять! Это же смерть для театра! Мавзолей и только… Классика у вас подмяла под себя все, закабалила сознание…

Он говорил теперь, обращаясь в первую очередь к Наде, потом переводил взгляд на хозяина — на прочих вообще не глядел.

— Вам нужна свежая кровь! Надо распахнуть окна, глотнуть чистого воздуха, впустить ветер — и пусть вас продует как следует, пусть сквозняк все перевернет! Я… как я хотел бы помочь…

— Влить свежую кровь? — неизменно улыбаясь, переспросил солцеволосый друг Георгия — Сергей — с пушистым хвостом за спиной, перетянутым черной резиночкой.

— Вот именно! — горячился Петер.

— Свежий воздух европейской культуры? — вновь уточнил Сережа, не переставая широко и радостно улыбаться.

— Ну конечно! При таком-то наследии, при таких-то традициях оказаться отторгнутыми от единого мирового процесса… это же катастрофа! Хорошо еще, что с недавнего времени хоть кто-то с Запада — пускай не самые сильные труппы, смогли оказаться в России…

— Ой-ей-ей! — схватился за голову Дато.

По-видимому, он был прирожденный актер, потому что перемена, произошедшая в нем, была удивительна: из большого, вальяжного, исполненного достоинства и полноты мужчины он превратился в хитрого сморщенного зверька, который гнусаво хихикал, точно вредный персонаж из мультфильма.

— Бедные, бедные русские! — сокрушался Дато, сопровождая сей процесс театральным хихиканьем.

— Что, я не прав? — Петер побледнел, понимая, что, похоже, переступил ту незаметную грань, перейдя которую можно обидеть и гостеприимных хозяев, и собравшихся за столом, вне зависимости от их национальной принадлежности…

— Вы правы, вы совершенно правы, Петер! — сказал Дато, вновь становясь серьезным. — Только… постарайтесь не воспринимать ни Россию, ни театр, ни всех нас всерьез.

— ???

— Не удивляйтесь, я не шучу. Попытайтесь не подключаться к ней сердцем. Может быть, я не прав… много выпито. Но… если вы раскроете здесь свое сердце, это может перевернуть вашу жизнь, взорвать её изнутри. При том, что произойдет это как бы помимо вашей воли. Россия — это, наверное, самый важный вопрос, который вам задают.

— Кто?

Инна, переводя речь Дато, все больше мрачнела. А когда господин Харер задал свой короткий вопрос, рука его, сжимавшая бокал, дрогнула, и хрусталь слабо звякнул. И в комнате повисла странная дрожащая тишина — точно отзвук испуга, с которым ахнул хрусталь.

Петер не ожидал, что это бесшабашное полу богемное застолье подведет его к тому разговору, который томил его больше иных, — его, которого потянуло сюда, точно магнитом, его, который надеялся, что поездка в Москву поможет по-новому взглянуть на себя самого и понять, кто он и чего стоит…

— Петер, не прикидывайтесь, что не понимаете, — после паузы бросил Дато. — Вся жизнь — это разговор с Богом. Он задает нам вопросы… те ситуации, в которых мы с вами оказываемся, — это только вопросы. А нам на них отвечать. Всей своей жизнью.

Дато обвел глазами притихший стол.

— Если позволите, я расскажу вам одну легенду, которая очень мне дорога. Хоть я и побаиваюсь её, потому что она страшноватая. Я её расскажу, а потом мы выпьем. Так вот… Это было в Германии, в начале тринадцатого века. Целые толпы простолюдинов — несметные толпы — выступили в крестовый поход. Представьте только себе эту дерзость! Среди них было много детей, отроков, юных девушек и потому поход этот в истории называется детским. Видите, это даже не легенда, это — история. А было так: никакая сила не могла удержать людей по домам — они шли на все, лишь бы отправиться в путь. В деревнях люди бросали свои орудия прямо в поле и присоединялись к толпам паломников. Это было как наваждение. У них не было ни денег, ни запасов еды… Наконец, эти тьмы-тьмущие наводнили всю Германию, а потом и территорию нынешней Франции. Местные, полагая что перед ними пример истинного благочестия, спешили накормить их, чем могли, и дать кусок в дорогу. Церковники же видели в этом походе сущее безумство, массовую эйфорию, за которой не было ничего похожего на истинное благочестие. Миряне, возмущенные подобным скептицизмом, ополчились на церковь, потому что сей подвиг приводил их в религиозный восторг! Вступив на землю Италии, паломники разбрелись кто куда. Многие угодили в рабство к местным жителям. Другие, добравшись до моря, попали на корабли, которые увезли их далеко-далеко, чтобы там, на чужбине, их постигла та же участь. Те, кому удалось добраться до Рима, поняли, что дальнейший путь просто невозможен без поддержки властей, которые и не собирались её оказывать. Тогда они догадались, что потратили силы впустую, и отправились восвояси, разочарованные и совершенно опустошенные. Они заблудились… в самих себе. Возвращались кто как мог — поодиночке, в молчании и унынии, позабыв про пение гимнов и жажду подвигов. По дороге им пришлось терпеть всяческие унижения, многие домой не вернулись, а девицы… если и возвращались, то уж вовсе не девственницами. Их насиловали по дороге. Вот такая история.