Самая темная ночь - [2]

Впрочем, пока что Антонине достаточно было и одного аромата – она наслаждалась им, разливая кофе по очаровательным расписным фарфоровым чашечкам, купленным родителями во Флоренции в медовый месяц, вдыхала этот запах, расставляя чашечки и сахарницу на подносе и шагая к отцовскому кабинету. В конце концов, запах – лучшее, что есть в кофе, а таким соблазнительным он кажется только потому, что она голодная, решила Антонина. Как только поужинает, уже не станет обращать на него столь пристальное внимание.

Мужчины были так поглощены беседой, что даже не посмотрели в сторону Антонины, когда та вошла, а прерывать их она ни за что бы не стала, поэтому молча положила сахар в кофе, размешала, расставила чашки возле них и села в кресло, парное к тому, что теперь стояло у мамы в casa.[5]

Отец ей улыбнулся и выпил кофе, смакуя каждый глоток, но его внимание было сосредоточено на госте.

– Этот город, эти несколько островков – единственное место в Европе, которое для нас, евреев, похоже на землю обетованную. Мы веками жили здесь, чувствуя себя в безопасности, а теперь ты говоришь, что нам нужно покинуть Венецию. Ради чего? – Задавая вопрос, отец Антонины взволнованно повысил голос. – Ради сомнительного гостеприимства, которое могут предложить нам испанцы? Ради суматошного перехода через горы, чтобы по ту сторону швейцарцы сразу дали нам от ворот поворот?

– Если бы ты послушал меня с самого начала, – покачал головой священник, – когда тебе только запретили работать врачом…

– У меня нет другой родины. Я такой же итальянец, как ты, я здесь родился и не говорю на иных языках. Что станет со мной, если я уеду? А с моей семьей, с моими пациентами? В конце концов, если не считать расовых законов, фашисты нам ничем не угрожают.

– Ты сказал об этих законах так, будто их можно считать вполне приемлемыми для нормального гражданского общества, но из-за них ты и все мои знакомые евреи лишились работы. Нет, не надо на меня хмурить брови. Вспомни, как фашисты обошлись с милейшим доктором Йоно. Ему за семьдесят, он давным-давно ушел на пенсию, а его фамилию все равно вычеркнули из официального списка врачей и отняли профессорское звание в университете. Все, что у него осталось, – титул главы местной еврейской общины, но это чистая формальность.

– Расовые законы несправедливы, в этом мы с тобой, дорогой мой Джулио, сходимся. Но я сумел приспособиться и жить дальше, как мы всегда и делали. – Папа подался вперед, так крепко сцепив пальцы, что побелели костяшки, и перешел на шепот: – Ты же знаешь, положение дел стало меняться после поражения при Эль-Аламейне.

– Если что-то и меняется, то, на мой взгляд, слишком медленно. Между тем дуче слабеет, а немцы наглеют. Гром вот-вот грянет. Грянет обязательно. Они захватят власть и в наших краях – это лишь вопрос времени. Захватят, как в Австрии, да и в остальной Европе. И что потом? – Дружеский тон отца Бернарди сделался настойчивым и жестким. – Только подумай, что будет, когда они установят здесь свои порядки. Что им помешает поступить с вами так же, как они поступили с евреями в Германии, в Польше, во Франции?

– А если я все же решусь вместе с Антониной уехать в Швейцарию, что будет с моей Деворой? Она не перенесет путешествие, ты сам понимаешь. И еще ты понимаешь, что я ее не оставлю. Пока дышу, не оставлю. Какое несчастье, что она теперь в доме призрения… – Папа снял очки и принялся протирать их скомканным платком. По тому, как он сжал губы и помассировал переносицу, Антонина догадалась, что папа пытается сдержать слезы. Такое бывало с ним всякий раз, когда он заговаривал о жене, об ударе, который сделал ее беспомощной, и о мучительном, вынужденном решении поместить ее в дом призрения несколько месяцев назад.

Антонина порадовалась, что не позволила себе даже попробовать кофе, потому что сейчас, при одной мысли о том, что можно куда-то уехать, покинув маму, у нее перехватило горло и скрутило пустой желудок.

От папы не укрылись ее терзания.

– Не волнуйся, мы здесь в полной безопасности. Правда ведь? – Он взглянул на отца Бернарди, и Антонина заметила в его глазах предостережение. Но что именно папа хотел сказать другу этим взглядом, было неясно – то ли просил ответить честно, то ли заклинал проявить милосердие.

Так или иначе, священник кивнул, однако его любезная улыбка не убедила Антонину.

– Пока да, – произнес отец Бернарди. – Но не забывай, о чем мы с тобой…

– Не забуду, – перебил папа. – Обещаю тебе – не забуду.

– Что ж, тогда мне пора. Я собирался заглянуть сюда всего на пару минут. – Священник тяжело поднялся на ноги, слегка покачнувшись. – Благодарю за гостеприимство. – Он обменялся рукопожатием с папой и, повернувшись к Антонине, взял ее протянутую ладонь в свои. – Я буду молиться за твою матушку, милая.

– Спасибо, отец Бернарди. Счастливого вам пути.

Пока папа прощался с другом, она собрала кофейные чашки на поднос и отнесла их на кухню. Марте, которая уже разбила за многие годы все чашки из сервиза, кроме трех, девушка их не доверила – тщательно вымыла сама, затем вытерла и поставила на полку. Когда Марта взялась готовить для всех ужин, все еще ворча себе под нос о беспокойстве, причиненном священником, и об общей неуместности его визита, Антонина вернулась в отцовский кабинет.