Самая темная ночь - [3]

Папа сидел в том же кресле и, увидев ее, сразу кивнул:

– Иди-ка посиди со мной. Ты рада была повидаться с отцом Бернарди?

– Конечно.

– Я тоже обрадовался его приезду. Однако… времена нынче тяжелые, как ты понимаешь. Он очень рисковал, придя сюда, к нам.

– Я заметила, что ты расстроен, когда принесла вам кофе.

– Так и есть. Но не из-за него. Ты ведь знаешь, какое наслаждение мы оба получаем от наших жарких споров. Меня удручает другое…

– Что? – Девушке не удалось скрыть проскользнувший в голосе страх.

Папа наклонился вперед и взял ее за руку, словно нуждался в подтверждении присутствия дочери.

– Когда я сказал, что у меня нет другой родины, это была чистая правда. И я могу мириться со всеми невзгодами и унижениями, пока у меня есть право называть себя венецианцем, гражданином Италии. Но меня удручает то, что тебе приходится жить в изоляции. Когда-то я надеялся, что ты будешь учиться в университете.

– Ты… – начала Антонина, но слова застряли в горле, она чуть не задохнулась. С трудом сглотнув, девушка немного помолчала и попыталась продолжить: – Ты никогда мне этого не говорил. Я не знала, что ты хотел видеть меня студенткой.

Антонина несколько лет втайне от папы штудировала его учебники. Втайне вовсе не потому, что боялась его неодобрения – наоборот, папа всегда гордился ее школьными успехами, и для него не было большего удовольствия, чем помогать дочке с домашними заданиями и расспрашивать, что они проходили на уроках. Но расовые законы 1938 года лишили ее и других еврейских детей в Италии возможности учиться. Папа, сообщая ей эту новость, не выдержал и разрыдался – тогда Антонина впервые увидела, как он плачет. Поэтому она решила, что лучше брать книги из его библиотеки тайком, чтобы не расстраивать его еще сильнее, а потом читать и хорошенько запоминать прочитанное, чтобы, когда ей снова позволят ходить в школу, быть готовой.

– Конечно, хотел. И сейчас хочу. Такой умной девушке, как ты, прямая дорога в университет. Ты не можешь тратить свою жизнь в доме призрения, или в очереди за хлебом, или…

– Война не продлится вечно. Когда она закончится, я снова смогу пойти учиться.

– Сможешь, – кивнул папа. – Или же… Возможно, я сумею научить тебя тому, что знаю сам. Представим себе, что ты моя студентка в Падуе. Я скучаю по своим ученикам, но рад, что теперь не приходится часами трястись в поезде по дороге на лекции. Думаю, у меня получится сделать из тебя очень хорошего врача. Что скажешь?

– Это мое заветное желание. – Антонина заморгала изо всех сил – было бы глупо расплакаться по такому счастливому поводу.

– Нам, правда, придется приспосабливаться к обстоятельствам. Полноценным образованием это нельзя будет назвать, но я дам тебе общее представление о том, что такое медицина, а ты решишь, подходит ли тебе профессия.

– Когда мы начнем?

– Я знаю, что ты уже несколько лет читаешь книги из моей библиотеки, так что, можно сказать, мы уже начали.

– Значит, ты заметил, да? – спросила Антонина, хотя удивляться тут было нечему: она старалась проявлять деликатность, но все-таки не очень скрывалась, когда брала книги.

– Ну разумеется. Наверное, мне надо было сразу что-нибудь сказать, поддержать тебя в твоем стремлении учиться. Однако самому важному по книгам не научишься. Ты узнаешь гораздо больше, если будешь вместе со мной посещать пациентов. Я, конечно, спрошу у них разрешения, но думаю, большинство моих подопечных будут рады твоему присутствию. Да и мне помощница пригодится.

– Значит, я буду смотреть, как ты работаешь?

– Да. Будешь смотреть и со временем научишься видеть. Будешь слушать и вскоре начнешь слышать. Так, моя драгоценная девочка, становятся настоящими врачами.

Глава 2 11 января 1943 года

Антонина рано легла спать, но глубокой ночью, когда ее разбудил стук в дверь, возникло ощущение, будто она только что заснула.

– Антонина! Мы нужны синьоре Меле.

– Да, папа.

Первое, что она усвоила, когда отец стал брать ее с собой на вызовы к пациентам, – нужно быстро вставать с постели. Времени понежиться под теплым одеялом не оставалось, и от этого просыпаться было еще тяжелее, особенно зимой. Так или иначе, Антонина вскочила, оделась и уже через пять минут была у двери.

Папа протянул ей стетоскоп и термометр – она спрятала их в самом глубоком кармане пальто. Другие вещи, необходимые для визита к пациентке, отправились на дно ее холстяной сумки.

– Кого за тобой присылали?

– Соседского сынишку. Бедный ребенок совсем замерз.

До 1938 года у них был телефон. Он стоял на столике на лестничной площадке, а рядом с ним лежали карандаш и стопка листов бумаги. Когда Антонине исполнилось десять, папа объявил, что она достаточно взрослая, чтобы пользоваться телефоном, и когда девочка немного потренировалась записывать сообщения и говорить в трубку четко и вежливо, ответы на звонки стали ее почетной обязанностью. Но несколько лет назад телефон забрали, после того как папе было запрещено заниматься медицинской практикой, и теперь на столике осталась только пустая ваза.

Дождь оказался не таким сильным, как опасалась Антонина, – просто в воздухе висела водяная взвесь, и камни были скользкими и мокрыми под ногами. Яркая луна выглядывала из-за облаков, а в щели между ставнями домов пробивалось достаточно света, чтобы видно было дорогу, – здесь никто не заботился о соблюдении светомаскировки. Из всех бед, обрушившихся на Венецию, бомбардировки представлялись самой незначительной.