Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [92]

Борис Можаев — ярко выраженный социальный писатель. В ряду современных прозаиков ему ближе всего, думается, овечкинская, яшинская традиция. Традиция, которая нашла свое выражение и в сатирической новеллистике Г. Троепольского «Вокруг да около» и «Пелагее» Ф. Абрамова, деревенских повестях В. Тендрякова, «Деревенском дневнике» Е. Дороша, «Липягах» С. Крутилина, многих рассказах и повестях В. Белова, Е. Носова, В. Шукшина... Очевидна внутренняя, генетическая связь большинства этих произведений с реальной жизнью деревни, сложными социально-экономическими процессами развития и становления ее. Произведения эти возникали в предощущении, а порой — в нетерпении перемен, в устремленности к тем благотворным изменениям в жизни деревни, которые совершаются в ней усилиями партии и народа. Это проза активной социальной позиции, написанная не созерцателями, но людьми, истово и глубоко болеющими за судьбы колхозной деревни, озабоченными поиском позитивных решений в ее судьбе, прозревающими эти решения на путях социально-экономического прогресса, современных форм хозяйствования на земле. Проза высоких художественных и гражданских достоинств, она скромно росла из очерка, из непосредственных наблюдений и размышлений над жизнью деревни, из стремления к прямому активному деловому вмешательству писателя в жизнь. При таких тугих и непосредственных связях с действительностью деревня в этой прозе не была некоей абстрактной, пейзанской сельщиной, но деревней колхозной, во всей реальности ее социально-экономических и социально-нравственных связей и опосредований, со своими часто трудными противоречиями социально-экономического и духовного развития. И населена эта проза не условно литературными «дедами, хранителями столетних традиций», но колхозниками, реальными людьми, которые нелегким трудом на земле кормят державу.

Вот и Бориса Можаева — в традициях социальной прозы о нашей деревне, и в очерке, и в прозе — волнуют вполне реальные заботы и печали, завоевания и свершения колхозной деревни. Он рассказывает о ее жизни, ни в чем не поступаясь правдой. В своем вступлении к книге «Лесная дорога» Б. Можаев пишет:

«Автору хотелось бы показать, что жизнь не топчется на месте, а упорно движется вперед. Все наши сегодняшние достижения в деревне значительно выигрывают от сопоставления с недалеким прошлым, когда некоторые колхозы, как говорится, «лежали на брюхе»... Скажем проще — такой подход к явлениям жизни работает на наше время».

Писатель прав: по повести «Живой» можно судить, как далеко мы ушли вперед благодаря экономической политике партии в деревне за последние полтора десятилетия.

Но смысл этой повести не исчерпывается изображением экономических трудностей деревни минувших лет. Как не сводится к формуле, выдвинутой самим писателем, говорившим, что повесть «Живой» — о том, как рядовой колхозник одолел в тяжбе председателя райисполкома известного «волюнтаристского толка».

Повесть «Живой» прежде всего — о потенциальных возможностях, внутренней творческой энергии, заложенных в незаурядной натуре Федора Фомича Кузькина, которые по вине Мотякова и Гузенкова, колхозных руководителей «волюнтаристского толка», пропадают втуне. Эти творческие возможности, активные социальные начала в личности Кузькина выработаны прежде всего колхозным строем, новой социальной действительностью. Они прорываются, когда Кузькин воюет, как умеет, с Мотяковым и Гузенковым, протестуя против их бесхозяйственности и равнодушия к делам колхоза и жизни колхозников, когда он проявляет смекалку и мужество, чтобы спасти государственное имущество — казенный лес.

Живой страдает в повести не только и не столько из-за экономической неурядицы, из-за пустого трудодня, сколько из-за мотяковских непорядков, которые лишают Кузькина возможности чувствовать себя в колхозе человеком, по-деловому хозяйствовать на земле. Пустой трудодень — это уже производное от мотяковских и гузенковских методов хозяйствования. В соседнем колхозе, у Пети Долгого, трудодень куда как «полон». Вот почему Живой и воюет с Мотяковым и Гузенковым, всей своей внутренней сутью воплощающими бескультурье, невежество, неумение работать и вдобавок дремучий социальный эгоизм. Неудивительно, что они руководят колхозниками только с помощью окрика да угроз.

«Пора отвыкать от старых методов», — говорит Мотякову представитель обкома, взявший сразу же сторону Кузькина в этой борьбе. Отвыкать от тех допотопных методов руководства, которые отчуждали, отстраняли колхозников от земли, от артели, убивали в них хозяйственное отношение к общему труду.

Повесть «Живой» при всей ее правдивой и горькой суровости, воспринимается как злое и веселое, точное по нравственным оценкам прощание с «мотяковщиной», как торжество сил света и добра, олицетворенных для Кузькина в партии, в Советской власти, к которым он и обратился за помощью; как беспощадный суд над равнодушием и невежеством, особенно вредоносными в такой тонкой и сложной сфере общественной жизнедеятельности, как сфера управления. И новое время в ней живет не только, скажем, в том, что «шутка ли, поставки, всякие налоги отменили», но и в торжестве смеха, которым автор нравственно уничтожает давно уже мертвых, хотя и притворяющихся живыми, Мотякова и Гузенкова; в той уверенности, с какой Кузькин заявляет в финале повести уже полностью поверженному Мотякову: «Образование положит конец неразумному усердию!»