Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [82]

2

А разве не те же жизненные принципы исповедует председатель сельсовета коммунист Конкин в романе Владимира Фоменко «Память земли»?

Чем-то этот характер близок Егору Дымшакову, по-видимому, своей высокой, неуступчивой идейностью и искренним правдоискательством, подвижничеством в борьбе за правду, за торжество убеждений. Это характер ленинца в самом высоком и точном значении этого слова.

Было в Конкине «что-то от человека, который в девятнадцатом году — позавчерашний батрак, вчерашний красногвардеец — вдруг получил в свои руки державу и не переставал по-ребячьи радоваться: «Как же это здорово, когда труженики сами решают свою судьбу!..»

Характер у него был не из легких: азартный, резкий, угловатый, неуживчивый, из тех, чья чересчур уж принципиальная прямота приносит немало хлопот и огорчений, но Конкин притягивал к себе, заставлял уважать себя потому, что эта его колючесть, неуживчивость была следствием непримиримой, глубокой коммунистической убежденности и неиссякаемой любви к людям.

Домохозяйке какой-нибудь, утонувшей в пережитках Фрянчихе, готов он говорить о коммунизме, «как в стихах, излагать про всю высоту» — и убежден, что Фрянчиха поймет, поверит.

Высокая, убежденная вера в будущее отнюдь не закрывает для него реальных, сегодняшних, конкретных людей настоящего, чья жизнь соткана из маленьких, незаметных нужд, забот, радостей и горестей.

Тем и привлекает Конкин сердца, что коммунизм для него не далекая абстракция, но живая практика жизни, повседневное отношение к каждому человеку, плоть его характера, сущность его души.

И на том крутом повороте, в той сложнейшей обстановке, которую переживает хутор Кореновский, коммунист Конкин первым находит единственно верную, истинно партийную линию поведения — приходит к ней естественно и непринужденно, как к чему-то само собой разумеющемуся.

В. Фоменко показывает нам казачий хутор Кореновский в труднейший момент его многовековой истории: хутор должны сносить. Получен приказ о затоплении округи водами строящегося Цимлянского моря и переселении жителей его в дальние степные районы. Богатейшие, столетней давности, виноградники и тучные земли, родные хаты, в которых жили деды и прадеды, все, к чему за много веков прикипело сердце крестьянина, должно уйти на дно. Ситуация драматичнейшая. Вот он — конфликт общественного и личного в крайне резком проявлении его: колхозникам предстояло отказаться от самого дорогого, близкого, родного ради интересов общества, ради того, чтобы страна получила дополнительную электроэнергию, массивы орошаемых земель. Выгоды, которые они получат от переселения, представлялись им неясными и отдаленными, жертвы же были реальными и вполне ощутимыми. Все это раскрыло душу каждого до дна. За несколько дней жителей Кореновского словно подменили. Одни стали еще крепче, будто вчерашнее железо зазвенело сталью от белого огня и воды; другие сникли; третьи, как ненужную одежонку, сбросили годами накопленную сознательность. Точно в войну или коллективизацию люди душевно расслоились, выявили свою настоящую суть.

Суровое испытание это показало, что годы Советской власти выковали воистину новых людей, высоких своей идейностью и сознанием общественного долга, таких, как председатель колхоза Настасья Щепеткова, Голубов, Люба Фрянскова, Сережка Абалченко. Но немало в колхозе нашлось и таких, которые не перебороли еще в себе мелкого собственника-хуторянина. Были и такие, как, например, бригадир Живов, в которых переселение всколыхнуло все то черное, злое, что, запрятав в самую глубину души, носили они в себе еще с двадцатых — тридцатых годов.

В. Фоменко раскрывает все драматическое переплетение событий на хуторе Кореновском в связи с переселением. Он показывает, что переселение явилось испытанием не только для жителей хутора Кореновского, но и для руководителей, которые были призваны в это трудное время организовать и повести за собой народ.

Принципиально важным оказалось вроде бы и незначительное столкновение Конкина с работником комиссии по описи колхоза Петровым, который заявил, что основное внимание надо уделять описи общественного сектора. В ответ на возражение Конкина, по мнению которого сложность заключалась как раз в описи не общественного, а частного сектора, Петров заявил: «Дискутировать не будем!»

«— То есть, как не будем? — спросил Конкин, оправляя ладонями пробор таким жестом, каким перед дракой натягивают шапку. — Будем. И как раз здесь! А там, на описи, не допустим мутить колхозников. Понятно?

Он повернулся к Голикову.

— Вы, как секретарь райкома, объясните, пожалуйста, это товарищам. И Петрову, инженеру, в отдельности, раз до него не доходит.

— Чего вы хотите? Конкретно, — спросил Голиков.

— Чтобы каждый понял: домохозяйке даже паршивенький, источенный червем подоконник в ее хате — как воздух. Она родилась — подоконник был, и замуж выходила — был, и сыновей на фронт провожала — тоже был; а теперь его долой. Надо же, товарищ Петров, хоть чуть соображать это и все внимание при описи как раз им уделять, колхозникам!»

Убеждение «Поймет Фрянчиха про планету!» сочеталось в Конкине с чисто ленинским качеством самого детального, конкретного, заботливого внимания к человеку: «Ей богу, товарищ Голиков, подскажите товарищам, чтобы думали. К примеру, не очень бы официально разговаривали с жителями. Зайдут во двор, пускай сперва пошутят с хозяйкой, поболтают о жизни, о детишках, а потом уж и насчет описи...»