Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [36]

Успех решает нравственно-философская позиция писателя, уровень его вкуса и культуры, мастерство и талант.

Если в «Перевале» Астафьев преодолевает трудности, органически таящиеся в жизненном материале повести, за счет некоторого упрощения художественных решений, — повесть эта скорее «детская», «для среднего и старшего возраста», — то в «Краже» он идет иным, крайне сложным для художника путем. От прозы, глубоко правдивой, но в известном смысле дидактической, Астафьев все смелее и решительнее обращается к прозе не только реалистической, но и нравственно-философской. В повести «Кража», пожалуй, впервые в полной мере выявились незаурядные возможности и особенности таланта Астафьева.

Самобытность дарования Виктора Астафьева, на мой взгляд, проявляет себя в сочетании, казалось бы, несоединимого: щедрого и искусного бытописания, внимания к быту, детали, подробности и глубокой одухотворенности, философичности; сурового, подчас жесточайшего реализма, — и лиричности, поэтичности манеры письма, в особенности страниц, посвященных любви, природе, где поэзия вырастает порой до романтической патетики. Но это не только не противоречит правде жизни, но углубляет, обостряет ее. То, что мы вполне условно определяем как романтическое начало в творчестве этого ярко выраженного писателя-реалиста, на наш взгляд, не что иное, как напряженность и мощь поэтического чувства, свойственного самой природе его дарования, его душе художника:

Направленность этого чувства очевидна, предмет его любви определен и строг: это — Родина, Россия, ее природа и люди, их предназначение на этой земле. А если точнее — Советская земля, Советская Россия, ибо для него, начавшего жить, как он пишет «в год смерти Ленина», иной России не существует.

Виктор Астафьев незамутненно чист, высок и нравствен в своем патриотическом чувстве, в этой своей любви. Он развивается в традиции того социального, демократического понимания народности, которое всегда составляло славу великой русской и советской литературы, в современности равняясь на Шолохова и Леонова, наследуя, если говорить о ближайших предшественниках, Твардовскому, Овечкину, Яшину.

Характерна особенность, впервые подмеченная А. Макаровым: уже в первом сборнике повестей «Листопад», изданном в 1962 году, Астафьев расположит их не в порядке появления, а первой поставит «Стародуб». «Стародубом» открывается и последний сборник писателя — «Повести о моем современнике».

Повесть эта при некоторых недостатках, о которых уже много сказано в критике, беспощадно реалистична и убедительна в изображении древнего патриархального кержацкого быта со всей бесчеловечностью его «древлеотческих устоев». Как справедливо заметил критик А. Михайлов в предисловии к сборнику В. Астафьева «Ясным ли днем» (Вологда, 1972), «забывать об этом нельзя, тем более, что ныне порой проявляется склонность к идеализации патриархальной старины, к сглаживанию противоречий общественного развития».

С глубокой и страстной неприязнью относится Астафьев к собственничеству, к бесчеловечью и дикости, которых, на его взгляд, было немало в прежней деревенской жизни. Именно в них, да в духовном рабстве религии усматривает он истоки многих нравственных бед прошлого.

Органично и сильно звучит в книгах Астафьева и тема интернационализма — как естественного, будто воздух или вода, постоянного, глубинного свойства народной жизни. Объединение, а не разъединение людей утверждается писателем и в повести «Стародуб», и в «Перевале», и в повести «Кража», где писатель нарисовал трогательный образ старшего друга Толи Мазова, осетина Ибрагима. И повесть «Последний поклон» открывается новеллой о Васе-поляке, слепнущем музыканте-скрипаче. Автор повести вновь услышал его музыку, музыку далекого, почти забытого детства, когда стоял последней военной осенью на посту в небольшом польском разбитом городе: «Музыка властвовала над оцепеневшими развалинами, та самая музыка, какую хранил в сердце, словно вздох родной земли, человек, который всю жизнь не видел родины и всю жизнь тосковал о ней».

Творчество Астафьева пронизывают близкие его сердцу, излюбленные лейтмотивы, которым он хранит верность из повести в повесть, и один из них — музыка, таинство приобщения к ней прекрасной души деревенского мальчишки. За этим — своеобычность понимания Астафьевым деревни и ее людей, как открытого, а не замкнутого в себе, отгороженного от мировой цивилизации, динамично развивающегося мира. Замкнутость, закрытость, ориентация исключительно на «древлеотческие устои» ведет, как убедительно и неоднократно показано писателем, к выморочности и дикости, к тому именно, что именуется идиотизмом деревенской жизни.

Деревня в творчестве Астафьева приемлет все ветры и бури мира, она подвержена его влияниям, органически включена в жизнь общества, устремлена к свету, знанию, цивилизации. К интеллигентности и образованности в лучшей своей части деревня относится с уважением и почтением.

Чистота взгляда на народную жизнь с особой, на мой взгляд, резкостью проявилась в драматичнейшей повести Астафьева «Кража», в свое время блистательно проанализированной в книге «Идущим вослед» Александром Макаровым. Не претендуя на подробный разбор этой повести о детском доме в Заполярье в конце тридцатых годов, напомню лишь о его воспитателях и наставниках, готовых в любой момент «броситься и оборонить своих учеников, помочь им в беде, облегчить и улучшить людскую жизнь». Это заботы и хлопоты не только директора Репнина, но и «хозяина» строящегося в условиях вечной мерзлоты города, в прошлом красного комиссара Ступинского, они-то и составляют, пожалуй, основное содержание повести.