Самая кровная связь. Судьбы деревни в современной прозе - [30]

Критика не сразу оценила по достоинству повесть «Пелагея», на мой взгляд, лучшее из всего написанного Ф. Абрамовым. Видимо, ее смущала кажущаяся зыбкость, трепетность, как бы неуверенность авторского отношения к этому открытому им характеру. В действительности, тут нет зыбкости и неуверенности — есть сложность. Сложность жизненных обстоятельств и явлений, не поддающихся линейному измерению.

Драма пекарихи Пелагеи уходит корнями в самые первые послевоенные годы, в ту самую пору, когда «люди, как чуда, ждали победы. Все, все изменится. На другой же день... А как изменится, когда вся страна в развалинах?..» И невозможно было досыта накормить, одеть и обуть людей сразу же после такой страшной войны.

А с другой стороны, с окончанием войны, и это хорошо показано в романе «Две зимы и три лета», начало что-то естественно и неумолимо меняться в жизни. «Раньше, еще полгода назад, все было просто, — рассуждает в романе Анфиса Петровна. — Война. Вся деревня сбита в один кулак. А теперь кулак расползается. Каждый палец кричит: жить хочу! По-своему, на особицу».

Именно в ту пору и начинала «на особицу» жить Пелагея. А встречаемся мы с ней в повести, когда она подводит житейские итоги. Как оказалось, плачевные итоги. Осталась Пелагея на старости лет одна-одинешенька, похоронив мужа, которого мучила всю жизнь, и потеряв сбежавшую от нее в город с лейтенантом дочь. Одна — со всем своим богатством, ради которого убивалась, которое копила всю жизнь. Криком вырывается из ее сердца этот вопрос: «Господи! На что ушла ее жизнь?» Жизнь, в которой было все: и надорвавший ее, от зари до зари непосильный для человека труд, и измена мужу — расчетливая, рассчитанная плата за хлебное место пекарихи, и голод, и холод, и сноровка да хитрость крестьянская, порой — за гранью дозволенного, когда, заполучив пекарню, она бросила «свое хлебное воинство» на завоевание нужных, полезных ей людей, и мало кто мог устоять «против ее хлеба легкого, душистого и сытного». Сколько было положено не только физических— нравственных сил, сколько сделано уступок совести?!.. И ради чего? Ради вот этих крепдешинов да ситцев, ради всего того, что ныне тряпками зовется?

«А кто, кто виноват, что эти тряпки застили ей и жизнь, и мужа, и все на свете?» — с болью спрашивает в повести Пелагея, пытаясь объяснить себе свою судьбу. Попробуй, пройди мимо этого объяснения! Пелагея вспоминает голод — голод войны, первых послевоенных лет, голод неурожаев, — треть жизни она и семья — голодали! И был один во все эти годы товар, на который можно было достать хлеба, — тряпки. Страшно обносились люди во время войны! И получив место пекарихи, чтобы спасти себя, свою семью от нужды, Пелагея пошла на уступки себе, а вернее всего, и уступок не было — в ней заговорила та, другая сторона ее крестьянской натуры. Она легко переступила черту и «начала обеими руками загребать мануфактуру. Годами загребала, — признается она себе в повести, — не могла остановиться. Потому что думала: не ситец, не шелк в сундуки складывает, а саму жизнь. Сытые дни про запас. Для дочери, для мужа, для себя...» А оказалось — и в этом расплата, наказание ее, — ни мужу, ни дочери, ни ей самой эти сундуки не нужны...

Характер Пелагеи предстает в повести Ф. Абрамова как характер драматический. Эта драма, завершающаяся уже в наши, «сытые» для деревни дни, с полной очевидностью выявляет главную ущербность собственничества, которому уступила в трудный момент своей жизни Пелагея, — его бездуховность, обессмысливающую жизнь.

Но бездуховность собственничества — в этом сложность Пелагеи, мимо которой опять-таки не пройдешь! — нимало не исчерпывает ее объемного, крупного, противоречивого характера. Ибо при всем том конечные итоги жизни Пелагеи никак не сводятся к тряпкам да сундукам. И не случайно тропка, по которой десятилетиями бегала она из дома на пекарню, после ее смерти зовется в деревне «Паладьиной межой». «Никто, как деревня стоит, не прошел по ней, сколько она прошла». Ибо была Паладья прежде всего труженицей, — об этом в повести сказано поэтично и любовно, с тем низким поклоном колхозной женщине за ее подвиг труда, с каким умеет и считает должным писать Федор Абрамов. И хоть за два десятилетия труда пекарихи она и дня не отдыхала, а сколько раз за эти годы перекладывали печь на пекарне, не выдерживали кирпичи, лопались, — именно тут, в этом изнуряющем труде на благо людям видела она смысл своего существования, высокую осмысленность бытия.

И вообще, замечает писатель, она в жизни ни о чем и ни о ком так не тосковала, как о пекарне. Даже об Альке, родной дочери. И когда перед смертью шла проститься с пекарней, — «чистая, благостная — вечером накануне сходила в баню, будто к богомолью готовилась». И была прибита, больше, чем Алькой, тем, как без нее — в грязи и беспорядке — эта пекарня содержится.

Духовный, нравственный смысл труда, как деяния, высветляющего, облагораживающего душу, радость осмысленного, как мы говорим даже — творческого, труда даны далеко не всякому человеку. Как трудно постигает Алька, приехавшая после смерти матери на побывку домой, эту, казалось бы, немудреную истину: «Неужели же испечь хороший хлеб это и есть самая большая человеческая радость? А у матери, как запомнила Алька, не было другой радости. И только в те дни добрела и улыбалась (хоть и на ногах стоять не могла), когда хлеб удавался».