В семь лет меня отправили в пионерлагерь на месяц, я вернулась оттуда совершенно вшивая. У меня были волосы до пояса. Стричь не стали, пожалели. Бабушка обливала меня керосином, часами вычесывала гнид специальным частым гребешком, цитировала Ленина: «Или вошь победит социализм, или социализм победит вошь», – и ворчала, что в итоге победила дружба.
О глистах бабушка рассказывала всякий раз, когда кто-нибудь забывал вымыть руки перед едой. Я с детства знала о цистах, яйцах глистов, которые могут жить в своих капсулах бесконечно долго. Попадая в организм, они сами находят путь к нужному им органу. Микроскопические твари способны воздействовать на поведение своего хозяина. Мыши теряют страх перед кошками, если цистам нужно попасть из мышиной пищеварительной системы в кошачью. Рыбы всплывают на поверхность, чтобы их съел какой-нибудь млекопитающий хищник. Дети, зараженные глистами, иногда излечиваются от многих других болезней, чтобы глистам жилось комфортней. Есть какой-то особенный глист, предпочитающий селиться в мозгу белых медведей, и зараженные медведи живут значительно дольше своих здоровых собратьев.
Существуют сотни тысяч видов паразитов, среди них много древних, селившихся в мамонтах и динозаврах. И вполне возможно, что какой-нибудь неизученный редкий вид обладает способностью находить путь по кровотоку к эпифизу и менять ход внутренних биологических часов по своему усмотрению.
Федор Федорович явился в тот же день, уселся рядом со мной на скамейку в Миусском парке. На этот раз он был молод, я не сразу его узнала и впервые сумела разглядеть вблизи его молодое лицо. Он показался мне пошло красивым, каким-то прилизанным, и ресницы у него были длинные, как у девушки.
– Стало быть, пожалела меня? Кроить мне черепушку, ковыряться в моих мозгах не хочешь, – произнес он с холодной усмешкой, – а заражать меня древней тварью, мозговым паразитом можно, да?
Я не знала, что ему на это ответить. Он бесцеремонно открыл мою сумку, достал сигареты, зажигалку. Минуты три мы курили молча. Мне хотелось понять, видит ли его кто-нибудь, кроме меня. Народу в парке было много. Мамы с колясками, подростки на роликах, парочки, собачники с собаками. Никто не смотрел в нашу сторону.
– Они не только меня, но и тебя не видят, – спокойно сообщил Федор Федорович, – для них на этой скамейке вообще никого нет.
– А как же сигаретный дым? – спросила я.
– Никак, – он пожал плечами, – нет никакого дыма. Не видят и запаха не чувствуют. Извини, но мне пришлось проделать с тобой этот маленький безвредный фокус, иначе мы не сумели бы спокойно поговорить. На тебя глазеют на улицах, ты, как это у вас называется, «медийное лицо». Не волнуйся. Поговорим – верну тебя обратно. Ты же понимаешь, я вовсе не заинтересован, чтобы ты опять сбежала, как тогда, в семнадцатом.
Не могу сказать, что я испугалась. Я давно уж догадывалась, что эти странные существа, вымышленные персонажи, вовсе не так беспомощны и безобидны, как принято считать. Когда я пишу очередной роман, у меня случается много мелких бытовых неприятностей. Зависает компьютер, бьется посуда, убегает не только кофе, но и разные нужные вещи, вреде ключей, перчаток, зонтиков. Или наоборот, вдруг начинается полоса шального, незаслуженного везения. Мне удается поймать на лету, в нескольких сантиметрах от пола, любимую кофейную чашку. Находится что-то давно и безнадежно потерянное; сам собой открывается на нужной странице увесистый том какой-нибудь энциклопедии; сама собой отменяется поездка, когда ехать необходимо, но ужасно не хочется, а отказаться неловко; включается и нормально функционирует зависший компьютер. Я не понимаю, в чем дело, почему сегодня все ужасно, а завтра чудесно, в чем я виновата, в чем права и кто это определяет. Я утешаюсь, что эти неподвластные моей воле провалы и подъемы происходят из-за усталости, рассеянности. Я стараюсь жить здесь и сейчас, а не там и когда-то. К финалу я почти не слышу собственную внутреннюю мелодию, звучат только их темы, их голоса, шаги, дыхание.
Из трусости я тешу себя иллюзиями, что этих людей на самом деле не существует, что я могу распоряжаться их судьбами и чувствами по своему усмотрению; что пространство трехмерно, а время линейно, движется только от прошлого к будущему. А все равно, гуляя по Тверским и Брестским, я отчетливо вижу на месте новых зданий старые, снесенные до моего рождения. В Миусском парке вместо Дворца пионеров передо мной встает храм Александра Невского, взорванного, когда мой папа был подростком, и кто-нибудь вроде Федора Федоровича бесцеремонно садится рядом со мной на скамейку.
– Учти, есть музыка, которая убивает, – донесся до меня голос Агапкина, – вспомни иерихонские трубы.
– Это вы к чему? – спросила я.
Он загасил сигарету, и я с изумлением увидела, что рука его треплет загривок черного пуделя. Пес был старый, облезлый, он вилял хвостом, болтал ушами и пару раз лизнул мне ладонь, просто из вежливости. Было очевидно, что они с Агапкиным давние знакомые, а я тут третий лишний.
– Тема Кобы, она ведь тоже должна зазвучать, – печально произнес Федор Федорович, – хотя не знаю, можно ли это назвать музыкой.