Сальвадор - [6]

— Что ты делаешь, козел? — заорал Ди-Ти, отплевываясь. Дантцлер уперся ногой ему в затылок, толкнул в глубину. Ди-Ти погрузился, опять вынырнул, барахтаясь и пытаясь ухватить Дантцлера за ногу. Из носа и ушей у него выплывал туман.

— У-убью-ю!.. — выдохнул он.

Дантцлер снова надавил. Так он делал много раз: топил и позволял вынырнуть. Не для того, чтобы помучить. Просто он понял, что имела в виду та девушка. Выходом была не тропа, а событие. Он вынужден был действовать так, как действует человек, пытающийся открыть сложный незнакомый замок. Ди-Ти являлся ключом к выходу, и Дантцлер поворачивал этот ключ постепенно, проверяя, работает ли механизм.

Глаза Ди-Ти залило кровью, изо рта беззвучно изливался туман. Движения его замедлились, руки вытянулись, едва касаясь золотого берега. Плечи возвышались над туманом, словно ледяные глыбы над поверхностью призрачного моря. После того, как от Ди-Ти осталось только это, Дантцлер еще долго стоял, не зная, что нужно делать дальше. В конце концов, он повесил винтовку на плечо и куда-то пошел. Светало. Туман рассеивался, золотой лес превращался в обычный. Но Дантцлер ничего не замечал, его мучили жуткие картины. Наконец, он постарался отогнать навязчивые мысли, положившись на то, что рано или поздно все прояснится. Главное — жив. Вот и все. Главное — жив.

Через полчаса он уже мог насвистывать.

Когда Первая пехотная дивизия перешла границу Никарагуа и захватила Леон, Дантцлер лечился в госпитале ветеранов в Энн Арбор, штаг Мичиган. Если быть точным, то в тот момент, когда об этом объявили, он сидел в клубе и смотрел матч между Детройтом и Техасом. Некоторые «болели» яростно, но Дантцлера одолевали другие заботы. Он был занят исключительно тем, как бы стать образцовым пациентом. Заметив, что кое-кто из персонала наблюдает за ним, он сделался заядлым поклонником баскетбола и не пропускал ни одного матча. Хуже всего было — не выглядеть в глазах врачей чересчур уравновешенным. И что смешно, он легко поддержал всеобщее недовольство перерывом трансляции; что было отличным доказательством полного самоконтроля и мастерства в движении сквозь жизнь; как и там, в золотом лесу, он двигался, не касаясь режущих листьев. Да, всегда так: осторожно, умело, с оглядкой, стараясь, чтобы тебя не трогали.

Все для того, чтобы стать совершенной имитацией человека. Настолько же совершенной, насколько страна, где он очутился, была имитацией Земли. Чтобы жить и действовать как человек — и быть достаточно далеким от людей, быть подготовленным, когда настанет его час и прозвучит сигнал… В этом не было ничего ненормального. Даже врачи признали его нормальным. Если он чем-то и отличался от других, так только тем, что лучше знал свое предназначение.

Когда начались бои за Манагуа, Дантцлер был уже дома. Родители устроили его служащим в банк. Каждое утро он ездил на работу и просиживал там штаны, имея за это восемь часов покоя. Каждый вечер он смотрел с матерью телевизор, а перед сном поднимался на чердак и перебирал свои военные реликвии: каску, мундир, нож, ботинки, медали. Врачи рекомендовали ему забыть войну, и этот вечерний ритуал был своего рода возражением против их советов. Хотя он был вполне удовлетворен своим поведением, но все же оставались проблемы. Он не мог заставить себя выйти вечером из дома. И не желал видеть старых друзей. Ему становилось дурно при одной только мысли, что можно с кем-то дружить. И еще его беспокоило невнятное ощущение чего-то, оставшегося неисполненным.

Однажды вечером, мать вошла к нему в комнату и сказала, что звонит Фил Карри, его школьный приятель.

— Прошу тебя, поговори с ним, Джонни, — сказала мать. — Его призывают в армию, и он страшно боится.

Слово «призывают» задело что-то в душе Дантцлера, и после некоторого колебания он взял трубку.

— Да?

— Старик, что случилось? Три месяца ты дома, и не позвонил!

— Извини, — сказал Дантцлер, — я не очень хорошо себя чувствую.

— Да, понимаю… Послушай, дружище, я уезжаю. И даю большую отвальную в «Блеске». Сейчас. Приедешь?

— Не знаю…

— Джоанна уже здесь. Ты не поверишь, она по тебе просто с ума сходит! Только и разговоров, что о своем дорогом Джонни. И ни с кем больше не встречается.

Дантцлер молчал.

— Знаешь, — продолжал Фил, — я здорово боюсь всего этого… ну, в армии. Говорят, там очень тяжело. Если бы ты рассказал мне немного, как там и что, мне, может быть, было бы полегче.

Дантцлер мог до конца удовлетворить любопытство Фила — и это приглашение было очень кстати. Именно так. Очень кстати.

— Жди, — коротко сказал он.

Ночь была мерзкая, падал мокрый снег, но на стоянке возле "Блеска" было полно машин. Как снег, мысли его кружились, толкались, таяли. Он надеялся, мать ляжет спать и не будет дожидаться его возвращения. Он почему-то подумал, по-прежнему ли у Джоанны длинные волосы, и удивился, отчего так вспотели ладони.

В закрытую машину Дантцлера протиснулась далекая музыка. Над дверью ресторана горел неоновый щит, буква высвечивалась за буквой, и когда загоралась последняя, все вокруг тонуло в золоте искр. Надпись гасла, чтобы начать загораться вновь. Но в паузах, когда наступала темнота, казалось, здание делает вдох, набирая силы для чего-то недоброго.