Салтыков-Щедрин - [6]

Конечно, в нем угадывается Николай Павлович, угадывается в нем и Аракчеев, угадываются в нем и все бывшие и будущие лидеры России, которые пытаются вести страну по так называемому мобилизационному сценарию. Мобилизационный сценарий выражается в том, что все глуповцы проходят через один и тот же работный дом, получают там один и тот же кусок хлеба с солью, а семейные пары, по мнению Угрюм-Бурчеева, подбирать стоит не по любви, а по физическому сходству, по росту и комплекции. И ночью дух Угрюм-Бурчеева витает над этим страшным городом, следя, чтобы не было противоправительственных снов. Вот это гораздо страшнее, чем проект «О введении единомыслия в России», привидевшийся в то же время Козьме Пруткову.

Это эсхатологическая фигура, фигура космического масштаба. И когда Щедрин писал «Историю одного города», он сам по-настоящему изумился тому, что из невинной шутки у него получилось мрачноватое пророчество.

Тут надо сделать лирическое отступление о том, что все это время литература была не главным его занятием. Представьте себе, этот человек абсолютно искренне купился на то, что в России возможны великие преобразования. И пока правая его рука писала «Историю одного города», левая совершенно искренне пыталась управлять государством. Поскольку он пострадал при прежнем режиме, ему в порядке компенсации предложена была та же чиновничья работа, но в гораздо более приличных местах: вице-губернатор Тверской губернии. И он начал там преобразования.

А когда друзья его, такие, как тот же Некрасов, например, скептически покачали головами, он написал очерк «Каплуны», который настолько отвратил, скажем, Чернышевского, что не был даже напечатан. 1862 год, представьте себе, вот этот очерк «Каплуны» читать – одно удовольствие. Конечно, советское литературоведение вынуждено было с этим что-то делать. Потому что это было напечатано, это пришлось включить уже, посмертно, разумеется, в «Литнаследство», и в 4-й том двадцатитомника – что-то надо было делать с этим текстом.

Но текст этот на самом деле заключает в себе довольно смешные, довольно странные иллюзии, поэтому все советские литературоведы писали: «Ну, это написано о прекраснодушных либералах-интеллигентах… О мечтателях, о тех, кто надеялся на какие-то преобразования…» Нет, ничего подобного.

Это написано об интеллигенции. Каплуны – это интеллигенция. Каплуны бывают двух родов: каплуны довольные и каплуны угрюмые. Довольные каплуны считают, что весь мир создан для того, чтобы они загаживали птичник, и считают, что все у них замечательно, – это средний класс, офисные клерки, офисный планктон, на современном языке. А есть каплуны недовольные, угрюмые – это несогласные. Всех каплунов объединяет одно: они много ругаются и ничего не делают.

Был в творчестве Щедрина этот период, несчастный период, примерно семилетний, с 1957 по 1864 год, – у него все шло семеркой, – когда он был искренне убежден, что надо что-нибудь делать, надо делать дело. Удивительно: некоторая часть русских литераторов, не только литераторов, но и теоретиков, идеологов, экономистов, кого хотите, была искренне убеждена, что надо заниматься именно в пореформенной России хозяйством, потому что, как издевательски писал сам Щедрин пять лет спустя, как только мужик будет освобожден, хозяйство процветет. Но ничего подобного не происходило.

Во-первых, огромное количество мужиков, как мы помним по «Вишневому саду», воспринимало волю как трагедию. Во-вторых, ничего не процвело, потому что начались такие обманы, такие чудовищные сделки с собственной совестью и с господами, начались такие странные взаимно-презрительные отношения в этой пореформенной России, где «все переворотилось и только укладывается», что Салтыков-Щедрин, купив имение в Витенево, разорился в считанные месяцы. Хотя он искренне полагал, что должен показать всему миру пример свободного хозяйствования.

В это же самое время ровно теми же идеями одержим Фет, который тоже был большим прогрессистом и который тоже начал с того, что всем даровал свободу и начал пытаться выстроить с крестьянами свободные экономические отношения. Крестьяне его обворовали очень быстро. После чего Фет и превратился в того жестокого крепостника, которым его запомнило то же самое советское литературоведение. Он был процветающим помещиком. И Льва Толстого еще ругал за либерализм. Но это был уже Фет второй половины 70-х. До того это был искреннейший либерал, абсолютно уверенный, что с мужиками надо договариваться по-человечески. Он не понимал, с каким развращенным, с каким забитым народом он имеет дело. И не понимал того, что свобода, буде она будет дана, будет прежде всего использована всеми для обмана всех. Понимал это один Некрасов, написавший «Либералов и триумфатров».

И вот это последнее разочарование Щедрина было по-настоящему страшным. Потому что только здесь, поняв наконец, что он говорит с народом на принципиально разных языках и никогда не договорится, вот здесь он стал тем желчным Щедриным, которого мы помним по «Сказкам». Разумеется, этот один мужик может прокормить двух генералов, как в этой лучшей сказке и говорится, но мысль о том, чтобы обустроить собственную жизнь, этому мужику не придет в голову никогда.