Сальто-мортале - [54]
Я пошла в ванную и отмыла лицо. Боже мой, какой у меня вид, все лицо в кровоподтеках, губы рассечены. Я попробовала привести лицо в порядок кремом, но у меня не хватило на это терпения, и к тому же в мозгу все настойчивее билась мысль: Тамаш не должен застать меня тут, когда вернется. А он может возвратиться в любую минуту.
В автобусе все пялились на меня, и я закрыла глаза, как будто так меня не могли видеть.
Потом длинный, темный, гулкий коридор, немые залы, большая лаборатория.
В маленькой лаборатории, похоже, кто-то шебаршился.
Может быть, Дюла?
Хорошо было бы поговорить сейчас с кем-нибудь. Может быть, именно с ним. О чем угодно.
Но тут мне вдруг представилось мое лицо в зеркале в ванной. Не хочу, чтобы кто-нибудь видел меня такою. Я и сама не хочу себя видеть.
Надо бы отдохнуть. Надо бы поспать. Я чувствовала, что, если я не отдохну, не отдохну сейчас же, я сойду с ума.
Я прилегла на обтянутую искусственной кожей узкую кушетку. Но сон не приходил.
Надо непременно заснуть! В мозгу уже ничего, кроме — заснуть. Я встала, налила в фаянсовую плошку спирта и воды, выпила залпом. Снова легла. Но алкоголь не оказал на меня ни малейшего действия, как будто я напилась воды. Ладно. Я снова встала, в сумке у меня было снотворное, я приняла три таблетки. Но сон по-прежнему не приходил. Не знаю, сколько времени прошло между тем. Не могу восстановить в памяти. Помню только, что в голове у меня орал Тамаш, бил меня изнутри по лицу, по рту… «Закажи еще пива!» — говорил Иван. «Тиби, дорогой, еще пятьдесят грамм!» Рот у меня как у губастого негра, но, собственно говоря, он начал распухать только сейчас. Я встала. Еще одну плошку спирта, вода выплеснулась мне на чулки, потекла в туфли. Я выпила. Плошки уже не было у меня в руках — мне как будто послышался отдаленный звон. Я с трудом добралась до кушетки.
Комната качается. Комната колеблется. Кушетка кружится.
Чье-то лицо. Осязаемое.
Голос Дюлы:
— Боже мой, Магдика!
Голос кружится вокруг меня: божемоймагдикабожемоймагдика.
Я собираюсь с силами:
— Мой брат. Иван. Восемь тысяч форинтов… Посадят. Посадят!
То лицо совсем близко к моему. Мы кружимся вместе. Горячее кружение, хорошее кружение.
В машине «скорой помощи» мои глаза были раскрыты, и я слышала разговор. Я помню это отчетливо. Но кого или что я видела, о чем шла речь, не знаю. Словно за стеной. Просто слышишь, что разговаривают, но и только.
Промывание желудка.
Теперь уж я отчетливо разобрала, когда один санитар сказал другому: «Ну, эта набралась. Желудок накачался спиртом!» Мне сделали укол. Я видела это, но не чувствовала.
Много позже я ощутила, что дышать мне ни к чему, ведь это требует особых усилий. Я не переводила дыхания и легко парила в воздухе. Кто-то сказал: «Это конец». Мне было все равно. Между тем я не только слышала, но и понимала смысл сказанного. Конец так конец. Трень-брень, ну и что, как сказала бы Зизи. Мне даже пришло на ум: Зизи в Канаде. Apt. означает апартамент, то есть большая квартира. И фраза: «Поправка: если тигр хорошо прыгает и констелляция благоприятна, тогда не исключено, что вы натолкнетесь на такие носки, которые не бррр!» Парение. Кружение. В кружении уже было и то лицо. Божемоймагдика! В легком кружении мое лицо осязало то лицо. Я втянула в себя воздух и, хотя и с паузами, принудила себя дышать. Мое лицо осязало то лицо. Я не смела заснуть. Ибо что тогда будет с самым важным для меня на свете: дыханием?! Если я перестану дышать, мое лицо тоже перестанет осязать то лицо.
Всю ночь я хватала ртом воздух, пока наконец под утро не почувствовала, что теперь уже дыхание налаживается само собой.
Тогда я заснула.
Проснулась я, наверное, очень поздно. Я опять видела все. Сперва белый железный остов кровати, потом окно, за окном деревья. Я долго смотрела на их ветви: дул ветер. Потом отвела взгляд в сторону.
— Дюла, — сказала я, и мне было странно слышать собственный голос. Я как будто ревела. — Боже мой, какая я, наверное, безобразная!
И тогда я снова ощутила то лицо близ своего. Я крепко прижала его к себе. Крепко-крепко прижала. Но ничего ему не нашептывала. Ни неуверенно, ни горячо. Да я и не смогла бы. Тогда я ревела по-настоящему.
Сканирование, распознавание, вычитка — Глюк Файнридера
1941 год. Амстердам оккупирован нацистами. Профессор Йозеф Хельд понимает, что теперь его родной город во власти разрушительной, уничтожающей все на своем пути силы, которая не знает ни жалости, ни сострадания. И, казалось бы, Хельду ничего не остается, кроме как покорится новому режиму, переступив через себя. Сделать так, как поступает большинство, – молчаливо смириться со своей участью. Но столкнувшись с нацистским произволом, Хельд больше не может закрывать глаза. Один из его студентов, Майкл Блюм, вызвал интерес гестапо.
Что между ними общего? На первый взгляд ничего. Средневековую принцессу куда-то зачем-то везут, она оказывается в совсем ином мире, в Италии эпохи Возрождения и там встречается с… В середине XVIII века умница-вдова умело и со вкусом ведет дела издательского дома во французском провинциальном городке. Все у нее идет по хорошо продуманному плану и вдруг… Поляк-филолог, родившийся в Лондоне в конце XIX века, смотрит из окон своей римской квартиры на Авентинский холм и о чем-то мечтает. Потом с риском для жизни спускается с лестницы, выходит на улицу и тут… Три персонажа, три истории, три эпохи, разные страны; три стиля жизни, мыслей, чувств; три модуса повествования, свойственные этим странам и тем временам.
Герои романа выросли в провинции. Сегодня они — москвичи, утвердившиеся в многослойной жизни столицы. Дружбу их питает не только память о речке детства, об аллеях старинного городского сада в те времена, когда носили они брюки-клеш и парусиновые туфли обновляли зубной пастой, когда нервно готовились к конкурсам в московские вузы. Те конкурсы давно позади, сейчас друзья проходят изо дня в день гораздо более трудный конкурс. Напряженная деловая жизнь Москвы с ее индустриальной организацией труда, с ее духовными ценностями постоянно испытывает профессиональную ответственность героев, их гражданственность, которая невозможна без развитой человечности.
«А все так и сложилось — как нарочно, будто подстроил кто. И жена Арсению досталась такая, что только держись. Что называется — черт подсунул. Арсений про Васену Власьевну так и говорил: нечистый сосватал. Другой бы давно сбежал куда глаза глядят, а Арсений ничего, вроде бы даже приладился как-то».
В этой книге собраны небольшие лирические рассказы. «Ещё в раннем детстве, в деревенском моём детстве, я поняла, что можно разговаривать с деревьями, перекликаться с птицами, говорить с облаками. В самые тяжёлые минуты жизни уходила я к ним, к тому неживому, что было для меня самым живым. И теперь, когда душа моя выжжена, только к небу, деревьям и цветам могу обращаться я на равных — они поймут». Книга издана при поддержке Министерства культуры РФ и Московского союза литераторов.
Жестокая и смешная сказка с множеством натуралистичных сцен насилия. Читается за 20-30 минут. Прекрасно подойдет для странного летнего вечера. «Жук, что ел жуков» – это макросъемка мира, что скрыт от нас в траве и листве. Здесь зарождаются и гибнут народы, кипят войны и революции, а один человеческий день составляет целую эпоху. Вместе с Жуком и Клещом вы отправитесь в опасное путешествие с не менее опасными последствиями.
Книга состоит из романа «Карпатская рапсодия» (1937–1939) и коротких рассказов, написанных после второй мировой войны. В «Карпатской рапсодии» повествуется о жизни бедняков Закарпатья в начале XX века и о росте их классового самосознания. Тема рассказов — воспоминания об освобождении Венгрии Советской Армией, о встречах с выдающимися советскими и венгерскими писателями и политическими деятелями.
Семейный роман-хроника рассказывает о судьбе нескольких поколений рода Яблонцаи, к которому принадлежит писательница, и, в частности, о судьбе ее матери, Ленке Яблонцаи.Книгу отличает многоплановость проблем, психологическая и социальная глубина образов, документальность в изображении действующих лиц и событий, искусно сочетающаяся с художественным обобщением.
Очень характерен для творчества М. Сабо роман «Пилат». С глубоким знанием человеческой души прослеживает она путь самовоспитания своей молодой героини, создает образ женщины умной, многогранной, общественно значимой и полезной, но — в сфере личных отношений (с мужем, матерью, даже обожаемым отцом) оказавшейся несостоятельной. Писатель (воспользуемся словами Лермонтова) «указывает» на болезнь. Чтобы на нее обратили внимание. Чтобы стала она излечима.
В том «Избранного» известного венгерского писателя Петера Вереша (1897—1970) вошли произведения последнего, самого зрелого этапа его творчества — уже известная советским читателям повесть «Дурная жена» (1954), посвященная моральным проблемам, — столкновению здоровых, трудовых жизненных начал с легковесными эгоистически-мещанскими склонностями, и рассказы, тема которых — жизнь венгерского крестьянства от начала века до 50-х годов.