Салка Валка - [32]

Салка Валка, пораженная, слушала мать, удивляясь разительной перемене, происшедшей в ней. Мать словно подменили; перед ней стоял и говорил совсем новый человек. Она не только сбросила покрывало с лица той женщины, которую девочка в простоте душевной считала знакомой до мельчайших подробностей, но выступала как обвинитель и защитник этой самой женщины, говорила плавно и свободно, прибегая к божественным словам и выражениям.

— Я прошу тебя, возлюбленный Иисус, несмотря на мои грехи и проступки, открыть свои объятия и принять в них меня, как мать грудного младенца. Я прошу всех собравшихся здесь в этот вечерний час присоединиться к молитве бедной грешницы и попросить хозяина виноградника напоить моего Стейнтора своим благословенным небесным вином и сделать все другие напитки неприятными и горькими для его рта. Я призываю всех вас вместе со мною приникнуть к священной груди хозяина виноградника, который протянул мне всепрощающую руку, несмотря на мои прегрешения и бедность. И когда сумерки последней зимней ночи закроют мои смиренные невежественные глаза, в которых часто светился грех, я желаю только одного — пусть небесные святые ангелы в своих светлых, блестящих одеяниях сыграют на красивых трубах эту волнующую сердце песнь о чистой виноградной лозе в память об этом вечере, когда впервые в этом зале я поверила в свое исправление и искупление своих грехов.

Лоза вечно чистая, вечно живая,

Я только побег твой, сращенный с тобой.

Ведь я не знаю ничего прекраснее этой мелодии, возносящейся к обители моего небесного отца. Он восседает на своем священном троне над этим жестоким и бурным миром, миром, в котором я провела не одну бессонную ночь, сидя на берегу бушующего моря. Я проливала слезы над своим несчастьем и грехом, как проливали их, должно быть, до меня много, много сотен бедных и маленьких людей. И никому не сосчитать всех слез, пролитых в море, только он один может отделить эти слезы от моря.

Глава 13

Как-то весенним вечером Салка Валка возвращалась из поселка домой. На ней были коричневые брюки И серая фуфайка. На дороге ей повстречался Стейнтор.

— Что это тебе взбрело в голову так вырядиться? — спросил он, имея в виду брюки. — Если тебе нужно платье, почему ты не пришла ко мне? Ты бы получила столько красивых платьев, сколько твоей душе угодно и когда тебе угодно.

— Что ты болтаешь! Ты бы лучше раскошелился и купил платье моей маме. Ты же, осел, разыгрываешь из себя ее жениха.

И девочка хотела пройти мимо.

— Послушай, ты что, не можешь постоять со мной минуту, долговязая? Я только собрался поговорить с тобой, а ты убегаешь, точно тебе соли на хвост насыпали. Раз я обручен с твоей матерью, то ты мне теперь доводишься падчерицей.

— Нет уж, спасибо, никакая я тебе не падчерица. Ты бы постыдился обращаться так с моей мамой. Она днем и ночью молит бога, чтобы ты не был негодяем и подлецом. Это по твоей вине она теперь такая несчастная. А в чем она ходит? У нее нет ни одного приличного платья, кроме того цветастого, что она купила на мои деньги. А ты пьянствуешь и бегаешь за другими да даришь им дорогие наряды. Ты такой противный, что я с удовольствием снесла бы тебе голову.

— Ну и язычок у этой девчонки, вы только послушайте ее!

— Ты другого не заслуживаешь.

— Такое, как у тебя, лицо можно увидеть в зверинце там, за границей.

— Придержи язык.

— Твое лицо соленое, оно пахнет морскими водорослями. Я люблю его.

— Заткнись.

— Но если Йохан Богесен мог дать тебе две кроны, я могу позволить себе дать четыре.

Минуту-две девочка стояла молча перед ним. Ее взгляд только перебегал с монет у него в руке на его глаза. Быть может, эти неистовые глаза выражали какую-то мольбу, какое-то искание, близкое и понятное ей, одинокому, заброшенному существу? Страх перед коварством моря, инстинктивно пробудившийся в душе ребенка, и ненависть ко всему, что лишает уверенности и спокойствия, сейчас, казалось, совсем исчезли. Девочка проворно выхватила обе монеты из его руки. Не сказав ни слова благодарности, она крепко зажала деньги в кулаке и спрятала руку за спину.

— Если бы мне довелось очутиться на чужбине и много лет прожить среди людей, которые говорят на чужом языке и которые не имеют ни малейшего представления о том, кто я, какие горы возвышаются над этим фьордом, или, предположим, я попал бы в бешеный шторм где-нибудь в океане, на другом конце света, или очутился бы в городе, где у людей по-иному приделаны ноги, чем у нас, и глаза глубоко сидят в глазницах, а кожа темная, как у чертей, все равно с величайшей радостью я отдал бы все на свете, только бы узнать, о чем ты думала или что ты чувствовала прошлой зимой, сидя на кухне в Марарбуде, когда я смотрел на тебя. У тебя такое выразительное лицо. Мне невыносимо больно, что в твоей памяти я останусь только пропащим пьяницей, совратившим твою мать.

— Ты сказал маме, что собираешься уезжать? — спросила Салка Валка.

— Я никому не говорил, что собираюсь уезжать. Насколько мне помнится, я и тебе не говорил об этом. Да я и не думаю уезжать. Я только сказал, что если бы уехал и очутился на другом конце света, если бы мне довелось бороздить моря в шторм и непогоду, если бы мне пришлось сразиться с целым вооруженным отрядом в другой части света — понимаешь, — передо мной всегда был бы только один образ, одно лицо во всем мире. Иногда один-единственный образ живет в душе человека и властвует над ним всю жизнь, до самой смерти.