Сакральная связь. Антология мистики - [65]

Малкольмсон зажег вторую лампу, свет которой, не затененный абажуром, был достаточно ярким, и, держа ее высоко над головой, подошел к третьей картине справа от камина, поскольку именно за ней, как он помнил, прошлой ночью исчезла крыса.

Едва бросив взгляд на полотно, он отшатнулся так резко, что чуть не выронил лампу. Кровь отлила от его лица, колени подогнулись, на лбу выступили крупные капли пота, мертвенно бледный, он дрожал как осиновый лист. Но Малкольмсон был молод и отважен. Спустя всего несколько секунд он, взяв себя в руки, снова шагнул вперед, поднял лампу и стал внимательно рассматривать картину, которая была отмыта от пыли и грязи, благодаря чему предстала перед ним во всей красе.

Это был портрет судьи, о чем свидетельствовала алая мантия с отделкой из горностая. Лицо суровое, властное, серое, как у покойника, с чувственным ртом и красным крючковатым носом, похожим на клюв хищной птицы. Глаза неестественно блестели, источая безмерную злобу, мстительность и беспощадность. Малкольмсон похолодел, узнав в выражении этих глаз исполненный ненависти взгляд огромной крысы. И тут он снова чуть было не выронил светильник, ибо вдруг увидел, как эта тварь враждебно взирает на него из дыры в углу картины, причем одновременно с ее появлением смолк и шум, издаваемый остальными крысами. Тем не менее он собрал свою волю в кулак и продолжил осмотр картины.

Судья был запечатлен сидящим в массивном дубовом кресле с высокой резной спинкой, справа от камина, облицованного камнем, а рядом, в углу комнаты, с потолка свисала веревка, конец которой лежал на полу. С нарастающим ужасом Малкольмсон осознал, что изображенная на картине комната – это столовая, где он сам как раз сейчас и находится. Ощущая душевный трепет, он оглянулся, словно опасаясь увидеть призрака у себя за спиной, потом посмотрел в сторону камина – и с громким криком уронил лампу.

Там, в судейском кресле с высокой резной спинкой, рядом с которым свисала с потолка веревка, сидела крыса с холодными, злобными, как у судьи, глазами и неподвижным взглядом, испепелявшим Малкольмсона дьявольским огнем. На фоне воющей за окном бури казалось, что в комнате царит буквально оглушающая тишина.

Стук упавшей лампы вывел Малкольмсона из оцепенения. К счастью, она была металлическая, поэтому не разбилась и масло не вытекло. Пока он поднимал ее с пола, ему удалось немного успокоиться. Погасив лампу, Малкольмсон отер пот со лба и погрузился в размышления.

«Нет! – мысленно сказал он себе. – Это никуда не годится. Если и дальше будет так продолжаться, можно и умом тронуться. Надо с этим кончать! Доктор был прав, взяв с меня обещание не злоупотреблять крепким чаем. Ей-богу, прав! Видимо, нервы у меня совсем расшатались. А я и не заметил… Забавно… Никогда еще я не чувствовал себя лучше. Впрочем, теперь все позади, и впредь я никому не позволю дурачить меня».

Выпив одним махом целый стакан разбавленного водой бренди, Малкольмсон решительно сел за стол и углубился в работу.

Час спустя он оторвался от книги, встревоженный внезапно наступившей тишиной. Ветер за окном неистовствовал, завывая пуще прежнего, ливень так хлестал листву деревьев и с такой силой барабанил в оконные стекла, словно это был град. На фоне бушевавшей снаружи грозы еще более зловещей казалась воцарившаяся в комнате тишина, которую нарушал лишь отголосок ветра, гудевший в дымоходе, да изредка, когда гулкое эхо ненадолго стихало, можно было услышать, как несколько дождевых капель, просочившихся в трубу, с шипением завершали свой путь в пламени камина. Огонь постепенно затухал и уже почти не давал света, кроме красноватых бликов от редких всполохов. Малкольмсон прислушался и внезапно уловил слабый, еле различимый скрипящий звук, доносившийся из угла комнаты, где свисала веревка. «Возможно, это конец веревки скребет по полу, когда поднимается и опускается под действием колебаний колокола», – подумал он. Однако, подняв голову, увидел в тусклом свете камина, как огромная крыса, обхватив веревку лапами, пытается перегрызть ее, в чем уже почти преуспела, судя по оголившимся более светлым внутренним волокнам, которые отличались от потемневшей за долгие годы внешней оболочки. Пока Малкольмсон наблюдал, крыса справилась со своей задачей, и значительная часть перегрызенной веревки с грохотом свалилась на дубовый пол, а виновница этого прискорбного действа повисла на оставшемся обрывке в виде декоративного дополнения – кисточки или помпона, – раскачиваясь из стороны в сторону как ни в чем не бывало. Осознав, что теперь он окончательно отрезан от внешнего мира и не сможет подать сигнал бедствия, Малкольмсон вновь оказался в плену безграничного ужаса, но всего на мгновение, ибо праведный гнев тут же заглушил все остальные чувства; схватив со стола книгу, которую перед этим читал, Малкольмсон запустил ею в наглую тварь. Бросок был метким и все же не достиг цели: крыса, успев отпустить веревку, с глухим стуком свалилась на пол. В тот же миг Малкольмсон рванулся к ней, чтобы прибить, но опять опоздал: она метнулась прочь, исчезнув во мраке неосвещенной части комнаты. Стало очевидно, что этой ночью поработать ему уже не удастся, и он решил скрасить свой однообразный досуг, устроив охоту на неуловимую крысу, которая уже изрядно его допекла. Чтобы в комнате стало светлее, он снял с настольной лампы зеленый абажур, и непроницаемая завеса тьмы, скрывавшая потолок и верхнюю часть стен, сразу рассеялась. Теперь света, особенно яркого в сравнении с только что царившим мраком, хватало на то, чтобы висевшие на стенах картины были отчетливо видны. Малкольмсон обнаружил, что стоит как раз напротив портрета судьи, взглянув на который в изумлении протер глаза… и оцепенел, охваченный страхом.