Сахара и Судан (Результаты шестилетнего путешествия по Африке) - [76]

К счастью, я тоже позаботился о том, чтобы доставить радость дружественному ко мне государю. Узнав за время своего длительного пребывания в Куке о его страсти к хитроумным механическим игрушкам и забавным физическим опытам, я в предвидении вторичного визита в Куку выписал из Европы собрание соответствующих предметов и те прибыли в превосходном состоянии. Это были волшебный фонарь с изумительными картинками, челнами, гусями и рыбами, которых можно было водить и выуживать с помощью магнитов; ротатор, стереоскоп, фараоновы змеи, муляжи, вогнутые и цилиндрические зеркала с картинками, производившими неожиданно комическое действие, и тому подобные чудеса, способные занять старого господина в течение нескольких месяцев. Гвоздем этого собрания был волшебный фонарь с его отлично подобранными и выполненными изображениями. Испробовав аппарат дома, чтобы быть уверенным в его полном успехе — здешние люди легко становятся недоверчивыми и подозрительными, — я однажды вечером отправился во дворец, куда было допущено лишь небольшое избранное общество принцев и сановников, чтобы после блестящего праздничного представления вручить драгоценный подарок. До полуночи раздавался громкий смех тучных придворных и веселое хихиканье довольного государя. Снова и снова приходилось мне демонстрировать корову, которая двигала головой и хвостом совершенно так, как это делали коровы в Борну, а также гордую лошадь, умевшую навострить уши. Вслед за ними наибольший успех выпал на долю разевавших пасть гиены, льва и леопарда — больше всего нравилось, как и вообще людям, то, что было уже знакомо.

Кое-какие предметы из своей коллекции я приберег для будущих времен, а более мелкие подарил сановникам. Одну музыкальную шкатулку я продал за двадцать талеров Медени, а тот при посредничестве муаллима Мухаммеда немедля перепродал ее вдвое дороже Для самого себя я оставил довольно много камфары, прилагавшейся к волшебному фонарю для получения более яркого освещения и игравшей в мусульманском мире, насколько я знал, большую роль в качестве лечебного и колдовского средства. Все, что я хотел сохранить, мне приходилось тщательно прятать от Ахмеда бен Брахима. Прежде он не удостаивал меня посещением. Теперь же, подозревая, что содержимое ящика еще не исчерпано, он стал являться ежедневно, в самое разное время, и увы, если его зоркие глаза находили какой-то предмет, который казался ему желанным, он не успокаивался, пока не получал его. Поскольку он очень хорошо знал, что у меня не было ничего такого, что можно было бы непосредственно превратить на рынке в деньги, то свое главное внимание направлял на те предметы, которые мог бы привезти с собой в Нокену для увеселения своего господина, ибо благодаря угодливости и подобного рода мелким любезностям этот придворный попал в большую милость. Он обнаружил и выпросил у меня даже европейские брюки, хотя моя попытка выжать из него слоновые бивни закончилась немедленным отказом.

Первую неделю я занимался исключительно чтением газет и делал это в строго хронологическом порядке. Лишь прочтя три газеты за один и тот же день, но различных направлений и из разных стран, я переходил к следующим и таким образом вживался в тогдашние события. Единственным человеком в Куке, кто проявлял хоть какой-то интерес к этим мучительным конвульсиям чужого мира, был муаллим Мухаммед. Однако, руководствуясь чувством собственной непогрешимости, которое он не мог не приобрести в окружении, стоявшем гораздо ниже его по образованию, этот ученый господин был неколебим в своих воззрениях и заблуждениях относительно европейских событий.

Он снова и снова заводил со мной разговор о великих державах, их положении по отношению друг к другу и о действительном соотношении их сил, однако не для того, чтобы поучиться, а скорее чтобы проявить свои знания. Шейх, хотя, по сути, он быстрее и лучше, чем кто-либо в его окружении, понимал далекие от его собственного мира условия, все больше и больше отстранял от себя все, что требовало серьезного и вдумчивого отношения; казалось, он способен целиком погрузиться в детские забавы, в то время как его придворные были неутомимы в их подыскании.

В общественной жизни Борну между тем все оставалось по старому, т. е. повсюду наблюдался заметный упадок. При дворе, как и прежде, преобладали те же самые гибельные влияния, и самое дурное влияние по-прежнему оказывал Ахмед бен Брахим. Для добрейшего Ламино [5] не нашлось замены. В управлении большинством поселений, округов и племен, которым прежде занимался Ламино, шейх, из уважения к его памяти, утвердил его сына, Аба Хаджи (Абаджи). Но последний, не в пример отцу, оказался таким бессовестным человеком, что против него повсюду проявилось огромное недовольство. За короткое время его правления приходилось не раз урезать его полномочия, и чем больше их ограничивали, тем беспощаднее и бессмысленнее становились его вымогательства и насилия по отношению к оставшимся под его властью жертвам. В противоположность своему отцу, который в трудных случаях был для шейха верным помощником, он оказался легкомысленным мотом, так что его господину часто приходилось применять строгие меры, дабы заставить его соблюдать свои денежные обязательства. К тому же от шейха не могло укрыться то, о чем знал весь город, а именно, что Абаджи в данный момент был связан любовными узами с дочерью своего господина, принцессой Мабрукой. Подобно многим суданским женщинам, занимающим высокое положение, она превратила распущенность почти в ремесло. Он же для удовлетворения ее притязаний был безумно расточителен. Ахмед бен Брахим с искренним удовольствием наблюдал, как сын его врага катится по наклонной дорожке, ибо это давало ему надежду постепенно прибрать к своим рукам управление большинством арабских племен.