Сахара и Судан (Результаты шестилетнего путешествия по Африке) - [78]

Мохаммеду, обеспечивал его снабжение по водному пути. Поскольку он знал, что прибрежные жители оставались верны своему исконному правителю, то, не обращая внимания на отряды Абд ар-Рахмана, мог на лодках доставлять тому запасы зерна, одежду и т. п. и тем самым создал условия для его длительного сопротивления. Основываясь на этой связи между Борну и военным лагерем изгнанного короля, я и разработал план его посещения и встретился при этом с гораздо меньшими, чем я ожидал, опасениями обычно столь робкого шейха. Он был так рад, что тот стойко продолжает сопротивление, а придворные сумели внушить шейху такую веру в его конечную победу, что он не предвидел никаких трудностей и опасностей в моей поездке. Когда же по всей стране распространился слух о том, что из языческих стран, более или менее зависящих от Багирми, к королю Мохаммеду прибывают тысячи всадников, то даже у меня едва ли остались сомнения в его конечной победе, и я видел в воображении, как вступаю вместе с ним в отвоеванную столицу. Шейх пообещал отдать наместнику Гульфеи строжайшие распоряжения насчет моей безопасной переправки, связал меня с кашеллой Бира, которому были поручены все дела борнуанского правительства, касающиеся Багирми, и пообещал мне в качестве официального сопровождающего одного из своих телохранителей по имени Альмас. Тот попросил разрешения сопровождать меня, так же как в свое время он ездил с Герхардом Рольфсом в Мандару.

Альмас (т. е. драгоценный камень, жемчужина) был родом из южной части Борну. В детстве его привезли в качестве раба в Константинополь, но после смерти своего хозяина он снова стал свободным и еще молодым человеком вернулся на родину в числе лиц, сопровождавших Эдуарда Фогеля. Когда тот отправился в свое роковое путешествие в Вадаи, он оставил Альмаса, тогда весьма дельного парня, сторожить свое жилище и имущество. После смерти несчастного исследователя Альмас перешел на службу к шейху Омару. Сейчас это был мужчина в расцвете лет и чрезвычайно полезный человек. Будучи по природе умным, необычайно энергичным и подвижным, он являл собой пример одного из тех немногочисленных негров, которые извлекли пользу из своего длительного пребывания в Европе и после возвращения на родину. Прожив двадцать лет в окружении шейха, не лишенный наблюдательности и, таким образом, посвященный во все детали полной интриг придворной жизни в Куке, он уже давно служил мне в отдельных случаях полезным советчиком. Шейх и дигма часто посылали его с поручениями в отдаленные провинции государства и нередко во время военных походов его придавали свите принцев или сановников. Вот почему он превосходно знал страну и ее людей и в какой-то степени смотрел на все глазами европейца. К тому же он был очень практичным человеком и великолепным поваром. Правда, его недостатки были не меньше, чем достоинства. Общаясь с придворной борнуанской знатью, он перенял их дурные свойства и был падок на удовольствия, порочен, высокомерен, корыстолюбив до бессовестности. При этом он не разделял добродушия большинства из них, а умел быть очень злым и язвительным, мстительным и жестоким. В общем и целом этот человек мог все же оказаться для меня неоценимым, главное же состояло в том, что его энергичная натура при праздной жизни в Куке в погоне за удовольствиями не погибла и что он оставался предприимчивым и мужественным.

Меня очень успокоило то, что я нашел этого многообещающего помощника, так как мои прежние слуги грозились оставить меня на произвол судьбы. Безалаберному Солиману я выплатил причитавшиеся ему двадцать талеров (он получал в месяц два талера) и уволил его. Он воспринял свое увольнение как нечто само собой разумеющееся, тут же купил себе блестящую черно-синюю тобу, джоку (шапочку), из тех, что нравятся канембу, и пару хаусанских туфель из желтой кожи. Довольный, он распрощался и поспешил прочь, чтобы в своем блестящем одеянии и с остатками денег провести несколько веселых недель в обществе ветреных красоток. Али из Мандары вскоре после того как мы отправились вместе с улед-солиман в Канем, вложил скромные доходы от своих воровских делишек в товары и уехал с ними на родину.

Таким образом, у меня оставались лишь марокканские слуги, но даже с ними судьба, как видно, хотела меня разлучить. Когда Хусейн и Хамму поступали ко мне на службу с неопределенным сроком, я дал им понять, что мои путешествия завершатся года через два. Но одна поездка в Борку заняла почти год, а теперь речь шла не просто о путешествии на восток или запад: я подготавливал поездку на юг, продолжительность которой трудно было определить, в языческие страны, где. как говорили, жители были каннибалами. Это обстоятельство, с которым не мог примириться особенно Хусейн, а также отодвигавшийся в какую-то неопределенную даль конец моего путешествия побудили обоих потребовать расчета. При всем моем желании я не мог за один раз пожертвовать более чем 100 талерами. Даже выплата половины их жалованья, что я им тщетно предлагал, грозила поставить меня в большое затруднение. Разрешение этой трудности, чему не могло помочь даже вмешательство умудренных опытом Бу Аиши и Медени, было найдено в конце концов благодаря великодушию или добродушию Хамму. Чтобы полностью удовлетворить притязания своего друга Хусейна, целиком его подавлявшего, он вызвался сопровождать меня к язычникам и каннибалам — жертва, которую Хусейн принял без большого сопротивления.