Сахара и Сахель - [126]

В восемь часов мы перешли пересохшее русло р. Шиффа, во что трудно поверить тем, кто бывал здесь в сезон дождей. Невозможно представить себе что-либо более безобидное и приятное для глаз: мелкий гравий, мельчайший песок, аркадийская гирлянда олеандров, усеянных звездами цветов, и два ручейка, неприметно бегущих в широком заброшенном ложе, способном вместить полноводную реку. В двух лье слева открывается вход в ущелье, которое было свидетелем многих катастроф и где сегодня чуть бьется истощенная вена.

В девять часов запахло порохом, правда, без особых последствий; прозвучало лишь несколько выстрелов — короткий пролог к завтрашней охоте. В отдалении, заслышав стук колес нашего обоза, из зарослей кактусов, беспорядочно разбросанных вокруг забытой гробницы отшельника, вспархивает выводок рябчиков. Те охотники, что оказались наготове, открыли огонь наудачу. Пернатая стая, почувствовавшая ветер свинца, непроизвольно расступилась, словно пропуская заряд дроби, затем сомкнула строй и унеслась, часто взмахивая крыльями. Еще мгновение солнце освещало светлое оперение птиц, и все исчезло.

Карфагенский рябчик, или малая дрофа, или стрепет, — редкая во Франции птица, предмет вожделения многих охотников, именно поэтому я с почтительностью обращаю твое внимание на названный вид в письме, посвященном исключительно охоте. Стрепет играет видную роль в наших провинциальных празднествах вместе с еще более почитаемой птицей, стократ более редкой и почти мифической; я имею в виду большую дрофу, которую здесь называют убаром, и сами арабы, наименее пристрастный к охоте народ, проявляют к нему интерес. Шоу, отрицающий тождество африканской птицы с дрофой, так описывает убара: «Туловище бледно-желтое в коричневую крапинку, крылья — черные с белыми пятнами, воротничок — белесый в черную полоску, клюв — плоский, как у скворца, лапки беспалые».

Пусть она называется дрофой или как-то иначе, диковинность лишь увеличивает цену ее красоты, и она тем более желанна, что подобна ускользающему мигу удачи. Однажды у озера Шотт-эль-Ходна среди руин римского города Тобна я увидел двух птиц, неожиданно вспорхнувших из развалин; разумеется, они были вне досягаемости, и я стал свидетелем расставания птиц-отшельников, которых свел случай в мимолетной дружбе; одна полетела направо, другая налево, и пустыня развела всех нас троих навеки. И все же несколькими днями позже один убар был подстрелен у меня на глазах, а случилось это так. Мы двигались колонной под звуки фанфар, выставив авангард, и до сих пор я не могу понять, как птица позволила застигнуть себя врасплох и сбить с толку. Вместо того чтобы мчаться прочь от колонны, она повернула к ней и вдруг появилась над батальонами, тяжело и медленно взмахивая крыльями, словно парализованная ужасом, утратив всякую осторожность и надежду на спасение. Так убар торжественно проследовал от головы до хвоста отряда, чудом достиг арьергарда невредимым, и тут один маркитант, издали завидевший птицу и имевший время прицелиться в движущуюся мишень, сбил убара, и он упал в двух шагах впереди его мула. Это оказался великолепный экземпляр, величиной с небольшую индейку, весом от четырех до пяти фунтов. Всклокоченный воротничок охватывал шею птицы наподобие гофрированного волана а lа Генрих IV.

В одиннадцать часов мы сделали привал в глубоком русле Уэд-Джер с илистыми берегами — в одном из притоков Шиффы. Река иссякла, от зимнего полноводья остался ручеек в один или два дюйма, у которого мы застали большое стадо коров, пришедшее на водопой. А крутые берега поросли большими оливковыми, тамарисковыми и мастиковыми деревьями. Около трех часов дня мы вновь оседлали лошадей, чтобы продолжить свой путь по равнине. Слева остался лагерь хаджутов, вдали виднелись палатки и табуны лошадей, вольно бродящих, как в Камарге; несколько заблудившихся верблюдов приблизились к нам и мирно взирали на проходящий отряд. Крупные коричневые животные как бы позировали на фоне бледной земли и нежно-голубого неба, демонстрируя мощный костяк, заросшие горбы, гривастые лопатки, узловатые и мозолистые колени, большие мягкие ступни, огромную, странную голову с подвижными губами и нежными глазами. Они словно удвоились в размерах и обрели ту монументальность, которая появляется, когда разглядываешь в упор слона. Вся равнина, то есть десять лье безбрежного ландшафта, умещалась между ног животных; силуэт высоких гор, словно обведенный одним взмахом кисти, образовывал фон необычной картины на уровне брюха. Травы не было, и верблюды просто прогуливались с беззаботным, рассеянным и скучающим видом, свойственным непривередливым жвачным животным. Воздержанность животных чудесным образом принимает символическое значение: не видно, чтобы они изголодались, поэтому их поведение можно приписать задумчивости.

Вся равнина — поле битвы; и хаджутам это известно как никому. Именно здесь мало-помалу мы одержали победу в нескончаемом сражении при Заме[88]. Когда придет время плуга и мотыга взрыхлит землю, в которую до сих пор было посеяно слишком много железа и так мало зерна, будут найдены останки наших легионеров, шпаги, ядра, множество скелетов животных.