Сахара и Сахель - [125]

Сегодня вечером хамсин улегся как по заказу. Небо почти голубое; воздух снова стал воздухом, а не взвесью песка. Я прощаюсь с тобой до завтра. Встреча у Баб-эс-Себт, время оговорено — шесть часов. Мы можем положиться на солнце — чудесного попутчика, который никогда не подведет. Обращаешься к нему со словами: «До завтра!», а можно сказать: «До будущего года!» Если кто и опоздает к назначенной встрече, то только не вечное светило.

Бивуак на озере Халула, октябрь

Мы прибыли на место; исполнилось мое давнее желание. Охота начинается завтра. Пока наши спутники готовятся, я расскажу тебе о нашем марше по равнине; он оказался довольно короткой неторопливой прогулкой.

Мы выступили ровно в шесть часов в сопровождении шумного эскорта (о нем я уже говорил) — в общей сложности двадцать восемь-тридцать лошадей, — производившего оглушительный шум и поднявшего облако пыли, от которого удалось отделаться только в густом кустарнике. Погода выдалась на редкость хорошей, ясной и благостной. На равнине выпала обильная роса, солнце — величайший благодетель в мире после бога — посеребрило благодаря волшебному свойству своих лучей вечернюю росу. Сверкающий мираж короткий час переливался на наших глазах всеми цветами радуги, но никого не ввел в заблуждение. Солнце обошлось с ним так, как реальность поступает с ложью, и равнина очень скоро предстала в своем истинном облике: не мертвая, но иссушенная, скорее невозделанная, нежели бесплодная, не пустынная, а оставленная в небрежении. Впрочем, она походила на кантоны, которые путники пересекают на пути из Алжира, правда, кустарник чуть реже, чем при выезде из Сахеля, меньше болот, чем в окрестностях Буфарика, зато кругом обширные ланды. Говоря ланды, я подразумеваю земли, не возделанные плугом, не защищенные, в лоно которых не заронено культурное семя и которые излишне не утомляются даже в краю природной щедрости; здесь произрастают только неприхотливый дикий лук среди вечных карликовых пальм, способный привести в отчаяние будущих колонистов; дикий артишок с бесцветными стеблями и ворсистыми плодами; розмарин, лаванда, дрок с желтыми цветами; наконец, колючий кустарник с наполовину облетевшей и без того редкой листвой, создававшей иллюзию жалкого существования, уже давно принявший окраску пыльных и неодушевленных предметов.

Летом землю молотили проливные дожди, душили стоячие воды, целых пять месяцев ее иссушало, покрывало трещинами, испепеляло неистребимое солнце.

Огромные голые пространства, по которым мягко ступают конские копыта, как по скошенному лугу, похожи на жнивье с оставшимися низко срезанными стеблями соломы. Я не знаю, что произрастало на лугах до тех пор, пока солнечные ожоги и жвачные животные не уничтожили растительный покров, виден лишь во множестве чертополох на высоких стеблях, увенчанных, словно древко арабских знамен, белыми шарами шелковистого пуха. Трудно представить более бесплодную и причудливую картину. Летний ветер собирает обильную жатву, не производя даже легкого шуршания среди редких стеблей; он разносит блестящие, шелковистые волокна и распыляет никому не нужные семена по заброшенной стране. Далее идут еще более худосочные мергелевые почвы[87], голая местность, затем время от времени попадаются низины, где подземные воды пробуждают к жизни печально зеленеющую непритязательную растительность болот. Все это ни красиво, ни уродливо, ни радостно, ни грустно; но на обширном пространстве, щедро залитом светом и наполненном воздухом, исчезают такие незначительные детали, однако почти неизмеримая перспектива оправлена в видимую и определенную раму, краски так легки и формы четки, что невозможно представить с большей отчетливостью беспредельный простор. Сама бесконечность сведена до размеров картины, просто и строго заключена в определенные пределы: поразительное зрелище, ведь до этого доводилось видеть только безграничные или совсем небольшие равнины, иначе говоря, чрезмерное или недостаточное величие.

Я уже говорил тебе, что, когда пересекаешь равнину, складки местности растворяются на огромном пространстве. Справа на севере мы оставляем заросли кустов — на самом деле это леса, затем на большом расстоянии друг от друга различаем одинокие фермы французов, вырисовывающиеся неясными белыми пятнами, словно забытое в поле белье, и еще реже — скопления черноватых точек, напоминающих кучи сожженной травы, — это дуары. Когда на плоском горизонте вроде бы возникает фигура араба — зрение утомлено оттенками небесной лазури, зелени не хватает, и тень ничтожна, — она оказывается то старым оливковым деревом, оберегаемым местными суевериями, то бесплодными женщинами из соседних племен, вывешивающими ex voto лохмотья, лоскуты, вырванные из покрывал, то неизвестно как оказавшейся здесь группой финиковых пальм, растущих из одного корня, словно составляя друг другу компанию, и мучимых чуждым суровым климатом. Время от времени мы выходим к дорогам, все они ведут в Блиду, но протоптаны на таком расстоянии друг от друга, что армия прошла бы между ними незамеченной. Блида возносится к небу, по мере того как путник удаляется и спускается в более низкую часть равнины; город очерчивается все четче над небольшим плато, близко подходящим к горе; его выразительный и ясный силуэт вырисовывается на синеющем занавесе садов.