Сахалинские каторжанки - [3]
— Ну что ей спокойно то не живётся? — всплёскивала руками мама.
— А я откуда знаю, может, её всё время пучит! — отвечал отец. — На, доча, съешь рыбку.
Пупочек выплёвывал рыбу и снова орал. После долгих совещаний (пять лет орать, это всё-таки срок), решено было отвезти меня к бабке Дусе — поселковой ведьме. Та долго приглядывалась, принюхивалась, наконец спросила:
— Как кличут этого выродка?
— Пуп земли! — ответили родители хором.
— А нормальное имя дать ребёнку не догадались?
— Да вроде и это нормальное, — развели руками родители.
Но баба Дуся была непреклонна! Пришлось выбирать пупочку другое имя.
— Вань, надо девочку назвать модно.
— Ты уже назвала модно, хватит!
— Нет, Вань, тенденция — это важно. Со мной в роддоме ещё три женщины дочек ждали, так все обещались назвать их Инночками. Модно же! Инна — это что-то космическое… иннапланетянка. Или японское, как инь и янь. Вань, у нас Япония рядом, надо соответствовать, вдруг они остров у нас навсегда отберут. Нас с тобой в печь, конечно. Но хоть ребёнок выживет — за свою сойдёт. Вон она какая смуглая и глазки у неё узкие-узкие.
Отец в ответ долго орал про наше могучее, вооружённое до зубов государство, но всё-таки переименовал своего пупочка в непонятную ему Инну. И Инна заткнулась, окунувшись в долгие раздумия о космосе, дзен-буддизме, да долго косилась на раскосые глаза своего оца и его огненно-рыжую шевелюру.
— Непонятный мир, непонятный! — вздыхала она и шлёпала спать.
Спи, пупочек, тебе его никогда не понять!
Русская печка
Вы когда-нибудь лежали на русской печи? А я — да. У нас дома стояла русская печь, мать её регулярно белила, но один бок у печурки оббит алюминием и выкрашен в чёрный цвет. Долгими зимами я всё детство просидела на корточках спиной к этому боку с книжкой в руках. Поэтому все мои свитера были прожжены. Наша печь-кормилица не имела лежанки, а у соседа деда Зубкова лежанка была. Мы, внуки, на ней валялись, играли, копошились. Я частенько спала там в младенчестве. Моя мамка, бывало, припрётся по хрустящему снежку к родителям мужа с лялькой на руках и говорит бабушке Паше:
— Мам, можно малая у тебя сегодня поспит? Двенадцать градусов в хате, ну совсем житья нет! А на вашей печи она так сладко супонит.
— Ничего не знаю, у нас тоже не больше десяти градусов, а печка занята, там котяра дрыхнет.
— Так сгони кота.
— Ты шо, хочешь, шоб мой кот околел?
— Значит тебе плевать: будет жить твоя родная внучка или умрёт от холода?
— Таки и родная? — бабка открывает конверт, долго с сомнением вглядывается в крохотное личико и не найдя на нём своего огромного носа картошкой, разворачивает мою мать в обратную сторону.
Но моя мамка к таким концертам привыкла! Она отпихивает свекровь, укладывает меня рядом с котом и уходит. А отец потом дивится:
— И как у тебя получается раскрутить старушку с дитём посидеть?
— Никак, кот Васька за нашей Иннкой присмотрит.
— Да ну?
— Не сомневайся! И сказку на ночь расскажет… Идём, Ванюша, спать.
Как отец меня в сугробе утопил
Зимняя дорога, вот мой дом родной, даже у порога снег стоит стеной. Чистит батя тропку, мать печёт пирог, а дочуля топает прямо за порог.
— Ты куда раздетая? «Выйду погулять.»
— Дочек неодетых отец отправит вспять!
Ведут меня одеться в шубу и вперёд:
«Тятенька, приветик!» — снег мы тянем в рот.
— Что мне с ней тут делать, сугробища стеной?
— Мне и дела нету! — мать спешит домой.
Маленькую Инночку садят на сугроб:
— Будь хорошей девочкой, а я пророю ход!
Сидеть в сугробах, знаете, не очень то легко, вокруг всё расплывается, я иду на дно: молча иду, мне нравится, вокруг всё расплывается. Оглянулся отец:
— Нет здесь дони, где юнец?
Вот и откапывай дочь руками, а потом рассказывай маме, какой ты всё-таки дурак. Она скажет:
— Родом так!
И всю родню друг другу припомнят, пока дочка стол ни уронит, большой такой стол, журнальный, чуть было ни поминальный по кошке нашей Марыське. А за окном близко, близко зима неспешно гуляла и звала, звала, и звала.
«Пойдем погуляем, мама!»
— Нет, дочь, раз ты Иванна, то тебе и гулять с отцом. Вань, одевай её!
Бани
На выезде из посёлка стоит общественная баня, в которой были женские и мужские дни. Холл: касса, ларёк с очень вкусными советскими соками, вход в парикмахерскую, вход в раздевалку. В раздевалке деревянные кабинки без ключей, крашеные лавки и досчатые решётки под ногами. Все раздеваются догола и прут в помывочную, там же находится и парилка. Никаких простыней. Ещё чего! Помывочная ужасна: облупленный кафель, жестяные тазы, дребезжащие краны. Мрачно, как в тюрьме. В парной повеселее: там всё деревянное, и тётеньки хлещут друг друга вениками. Особенно красивы мгачинки к осени: загорелые как негритянки, и белые в местах, где был купальник. Смешно! Тётенькам нисколько не зазорно брать с собой мальчиков лет до шести. Мыться принято раз в неделю. Иногда я и мамка бегали ополоснуться через дорогу на электростанцию. Там помывочная выглядела ещё хуже. А шахтёры принимали душ в шахтовом комбинате.
Ну, раз детей с собой брать не зазорно, как-то взял меня (трёхлетнюю) папка с собой в баню. Назад привёл обиженный, кинул матери и сказал:
Прошло два, три, а может и все пять лет. Выросла Маша большая-пребольшая, стала ни с того, ни с сего о прошлом задумываться. И поняла, что дед у неё – говно! И причём уже давно. Думала Маша, думала: как же деду отомстить? И придумала. Вспомнила она самовар глянцевый медный, дедом Морозом ей подаренный, на который дед с бабкой позарились и себе оттяпали.«Пойду, верну свой самовар себе обратно!» – решила Маша и пошла.Идёт и снова думу думает: «Самовар то я заберу, а как же бабушка? Она у меня хорошая; привыкла я у неё чай пить.
Сказочные поэмы писательницы, воплощённые в пьесы: 1) О том, как богатыри на Москву ходили; 2) Баба Яга на Луне и Илья Муромец; 3) Забава Путятична и змей Горыныч; 4) Богатырь Бова в будущем неведомом; 5) Чудо-лесенка для бабки; 6) Пьеса о нас, дураках.
Этот сборник стихов и прозы посвящён лихим 90-м годам прошлого века, начиная с августовских событий 1991 года, которые многое изменили и в государстве, и в личной судьбе миллионов людей. Это были самые трудные годы, проверявшие общество на прочность, а нас всех — на порядочность и верность. Эта книга обо мне и о моих друзьях, которые есть и которых уже нет. В сборнике также публикуются стихи и проза 70—80-х годов прошлого века.
Перед вами книга человека, которому есть что сказать. Она написана моряком, потому — о возвращении. Мужчиной, потому — о женщинах. Современником — о людях, среди людей. Человеком, знающим цену каждому часу, прожитому на земле и на море. Значит — вдвойне. Он обладает талантом писать достоверно и зримо, просто и трогательно. Поэтому читатель становится участником событий. Перо автора заряжает энергией, хочется понять и искать тот исток, который питает человеческую душу.
Когда в Южной Дакоте происходит кровавая резня индейских племен, трехлетняя Эмили остается без матери. Путешествующий английский фотограф забирает сиротку с собой, чтобы воспитывать ее в своем особняке в Йоркшире. Девочка растет, ходит в школу, учится читать. Вся деревня полнится слухами и вопросами: откуда на самом деле взялась Эмили и какого она происхождения? Фотограф вынужден идти на уловки и дарит уже выросшей девушке неожиданный подарок — велосипед. Вскоре вылазки в отдаленные уголки приводят Эмили к открытию тайны, которая поделит всю деревню пополам.
Из сборника «Соло для оркестра». Чехословацкий рассказ. 70—80-е годы, 1987.
Генерал-лейтенант Александр Александрович Боровский зачитал приказ командующего Добровольческой армии генерала от инфантерии Лавра Георгиевича Корнилова, который гласил, что прапорщик де Боде украл петуха, то есть совершил акт мародёрства, прапорщика отдать под суд, суду разобраться с данным делом и сурово наказать виновного, о выполнении — доложить.