Сагайдачный. Крымская неволя - [107]

Зафиксированные историей моменты и типизированные социально-бытовые картины воссоздают жизнь Запорожской Сечи, шире — Украины начала XVII столетия. Знаменательно, что роман, имеющий немало обще­го в сюжетной основе с ранней поэмой «Козаки i море», принципиально от нее отличается акцентированием ряда важных социальных характе­ристик. Мордовцев показывает начальный процесс закабаления украин­ского народа польской шляхтой, попытки окатоличения его и насильст­венной полонизации, в контрастно сдвинутых сценах гнет и нужда трудящихся масс противопоставляются роскоши, безумным прихотям польского панства.

Иначе представлены и картины взятия невольничьего центра татарско­го ханства — Кафы. В центре внимания — не описание кровавых под­робностей штурма (хотя автор и не отворачивается совсем от этих деталей), а главная цель похода — освобождение тысяч украинских и русских невольников. Для поэтики Мордовцева-романиста характерно обращение к широким мазкам, ярким, нередко — кричащим, краскам. Тут возникает ощутимая опасность натуралистических перекосов, мелодраматических преувеличений. К их числу следует отнести данный в пересказе эпизод убийства освобожденным из рабства донским казаком ребенка, рожденного его женой в татарской неволе (этот антиреалистический эпизод перекоче­вал в роман из костомаровского «Кудеяра»). По закону поэтики контраста таким эпизодам противопоставлены детально разработанные, с теплым юмором, подлинным гуманизмом обрисованные сцены спасения казаками маленькой татарочки, оставшейся без родителей; в заботах о ребенке вы­является подлинная человечность, чувство справедливости, доброта ду­ши огрубевших в кровавых походах и боях простых казаков.

Кроме Сагайдачного, в романе выступает еще ряд исторических пер­сонажей — Петр Могила, Мелетий Смотрицкий, Кисель, Жолкевский, Мазепа. Однако удачей автора является как раз раскрытие образа народа в целом, воссоздание в ряде массовых сцен, динамичных эпизодов (от выборов кошевого до полилогов на борту чаек) цельного образа сво­бодолюбивого, мужественного, нередко — сурового, в бою жестокого, а по натуре — доброго, искреннего, временами наивного, народа, простых казаков-запорожцев, среди которых более детально выделены автором старый, опытный Небаба, хитрец Карпо Колокузни, простодушный силач Хома, мужественный Олексий Попович...

В облике простых казаков-запорожцев элементы реалистической типизации сочетаются с характерными для романтической стилевой манеры тенденциями героизации, поэтизации образов. Этому активно способствует опора на поэтику народноисторических песен, дум, казачьих летописей. В композиционном построении целого и ведущих сюжетных центров важную роль играют ситуации, эпизоды и характеристики, почерпнутые из народных дум — «Про козака нетягу Ганджу Андибера», «Про Самійла Кішку», «Про Олексія Поповича i бурю на Чорному Mopi», «Про Хведора Безрідного». Очевидно, писатель широко использует народно­поэтические источники не только для воссоздания исторического и локаль­ного колорита, атмосферы народного деяния — эта задача успешно в целом решена в романе (хотя представляется несколько прямолинейной, а по­тому — анахронической, откровенная персонификация таких героев дум, как Ганджа Андибер, Настя Горовая), — этот материал привлекается еще и потому, что собственно историческая, фактическая основа была недоста­точно разработана, эпоха в целом освещена тогдашней исторической наукой явно неполно.

Романист-историк во многом зависит от исторической науки, достигну­того ею уровня; достижения ее и обобщения питают писателя конкретным материалом, дают возможность более верно, глубоко и полно осветить эпоху и ее характерных представителей. В то же время недостаток, а то и полное отсутствие подлинно научных данных у художника, равно как односторонность, тенденционная предвзятость используемых материалов отрицательно сказывается на художественно-историческом полотне, при­водят к неизбежным нарушениям исторической правды, а следовательно — и правды художественной. И если нарушения исторической правды де­талей, на что указывала критика (см., напр., — «Киевская старина», 1882, т. IV, октябрь, с. 134— 142), следует отнести на счет недосмотров самого автора, то некоторые серьезные отступления от правды истории объясняют­ся прежде всего зависимостью Мордовцева, который как историк сам не занимался данной эпохой, от исторических концепций позднего Н. Косто­марова. Именно эти воззрения определили отдельные неверные ударения в характеристике роли Речи Посполитой, идеализации ее политики на землях Украины, отношении Сагайдачного к Польской державе. Только этим можно объяснить сугубо предвзятую оценку, безосновательно кри­тическое отношение к деятельности Б. Хмельницкого в двух эпизодах рома­на, где чрезмерная идеализация Сагайдачного (проводившего на деле на протяжении целого ряда лет соглашательскую по отношению к польскому королю политику) напрямую служит предвзятому «обличению» грядущих дел Богдана Хмельницкого.

В свое время в предисловии к первому изданию «Гайдамаччины» (1870) Мордовцев, обосновывая свою позицию в оценке народного дви­жения, утверждал, что «нередко народная память освещает известные исторические события и лица вернее, ближе к истине, чем официальные документы, не всегда искренние, а часто — с умыслом лживые». В этом отношении демократические симпатии Мордовцева с наибольшей силой выявились в созданных им в романе образах рядовых запорожцев, герои­ческих борцов за свободу, воссозданных в духе народнопоэтической традиции. Вместе с тем односторонняя абсолютизация такого подхода в освещении сложных исторических фигур оборачивается идеализацией, апологией вместо необходимого социального анализа. Отказавшись от самостоятельной критической оценки эпохи и героев, приняв на веру тенденциозно предвзятые построения, писатель тем самым отступил от исторической и художественной правды. Показательно, что в украинской переработке произведения («с дополнениями и отличиями») М. Загирной (Марии Гринченко) все эти «исторические» сентенции сняты