Сага об угре - [15]

Однажды летом папа достал старую деревянную лодку. Купил по объявлению за двести крон, и мы долго шлифовали и красили ее на газоне перед домом. Она была привязана к иве над речным порогом, и однажды вечером, когда мы пришли ставить удочки на угря, папа предложил переплыть реку и поставить наши удочки там. Эта мысль прежде не приходила мне в голову, но сейчас она показалась вполне разумной. В этот момент на другом берегу реки никого не было. К тому же вода в реке была та же самая, — разница, на каком берегу рыбачить, имела лишь чисто теоретическое значение. Как кто-то мог предъявлять права на нечто столь непостоянное, как речной поток?

— Но если придет поезд, нам надо будет спрятаться, — сказал папа.

Дело в том, что над покатым полем проходила железная дорога. Она выбегала из-за поворота в нескольких сотнях метров от нас, затем шла параллельно реке, и с нее открывался прекрасный обзор на луг до самой воды. А вдруг именно в тот вечер в этом самом поезде будет сидеть какой-нибудь член рыболовного клуба, который увидит, как мы браконьерствуем, и поднимет тревогу, — и нас, простодушных преступников, тут же повяжут?

Переплыв на другой берег, мы привязали лодку. Я был напуган и возбужден. Мы достали наши снасти и пошли вдоль реки, отметив, что тут и вправду куда удобнее. Другой берег не был фата-морганой — он существовал в реальности, и здесь не было высокой мокрой травы, через которую приходилось пробираться, или крутых глинистых склонов, на которых можно было поскользнуться. Я внушал себе, что это почти наше моральное обязательство — порыбачить на этой стороне.

Однако мы ставили свои удочки быстрее, чем обычно, постоянно бросая нервозные взгляды на железную дорогу и чутко прислушиваясь, чтобы не пропустить первых звуков приближающегося поезда. А когда он появился, то вынырнул из-за поворота куда быстрее, чем я мог предполагать, — мы тут же погасили фонарик и упали в траву. Я прижался к земле, пытаясь укрыться за поросшими травой кочками, спрятал лицо в ладонях и задержал дыхание. Поезд со страшным рыком промчался мимо, и весь луг осветился, как бывает, когда вспыхивает молния и время останавливается, — а я старался представить себе, что мы действительно стали невидимыми и что папа лежит рядом в точности как я, закрыв лицо руками и не дыша.

Сейчас я думаю, что он скорее улыбался, вовсе не боясь, что нас обнаружат, — кому какое до нас дело? да и как бы нас вычислили? — а лишь подыгрывал мне. Подозреваю, что он придумал весь этот поход, чтобы сделать нашу рыбалку более увлекательной. Может быть, опасался, что иначе мне скоро надоест?

Не знаю, почему он этого боялся, — я обожал ходить с ним на рыбалку, однако только сейчас, много лет спустя, я задаюсь вопросом, ходил ли сам папа в детстве ловить угря. Я всегда думал, что дело обстояло именно так: мы с ним лишь продолжали традицию, возникшую задолго до нас. Он делал со мной то, что кто-то другой ранее делал с ним, и эти поздние вечера у реки были свидетельством преемственности поколений. Своего рода ритуалом.

Однако он точно не ходил на рыбалку с отцом (тем человеком, которого называл отцом). Мой дедушка (тот человек, которого я называл дедушкой) рыбалку не признавал. Он вообще не тратил время на всякие глупости. Если он не работал, то лежал и отдыхал, а когда ел, то делал это быстро и тихо. Он был абсолютным трезвенником и ненавидел действие алкоголя, никогда за всю свою жизнь, насколько мне известно, не взял ни дня отпуска, никогда никуда не ездил, не бывал за границей. Тратить время и энергию на такое внешне бесполезное занятие, как ловля угря, — это было совсем не в его стиле. Пожалуй, дело тут было не в терпении — скорее это вопрос долга. Узкая дорога у каждого своя.

Возможно, папа рыбачил один или с кем-то еще, но мне ничего об этом не известно. Помню, папа рассказывал, сколько рыбы водилось в реке в былые времена, как на дне кишели угри и как вся поверхность воды становилась серебристой, когда по весне вверх по реке поднимался лосось. Однако это не его личные впечатления — это рассказы, которые он сам слышал, рассказы о тех временах, когда он сам еще не родился. Его собственные рассказы о пойманных или ускользнувших угрях я хорошо знал, поскольку сам присутствовал при этих событиях. Его рассказы были и моими тоже. Словно бы до нас ничего не было.

Интересно, как же все было на самом деле? Неужели эта линия началась с нас двоих? Имело ли это какое-то отношение к тому, кого он называл отцом, а я — дедушкой? Являлись ли наши вечера у реки компенсацией за то, чего мой отец сам недополучил, попыткой создать образ того, что могут значить друг для друга отец и сын? Попыткой протоптать свою узкую дорожку по жизни?

Датчанин, который нашел нерестилище угря

Как далеко вы готовы пойти, чтобы познать угря? Или человека? Йоханнесу Шмидту было двадцать семь, когда он, взойдя на борт парохода «Тор», отправился на поиски места, из которого берет свое начало угорь. Своей цели он достиг только по прошествии двадцати лет. Спустя еще несколько лет британский морской биолог Уолтер Гарстанг напишет оду Шмидту, которую чуть позднее опубликуют в единственном сборнике стихов, посвященном личиночной стадии различных животных, — Larval Forms, with Other Zoological Verses («Личиночная стадия и другие зоологические стихи»).