Сага об угре - [14]

Пройдет еще несколько лет после поездки в Триест, прежде чем Зигмунд Фрейд, уже как психоаналитик, снова приблизится к теме сексуальности, рассматривая ее скрытые и вытесненные явления. Его теория боязни кастрации строилась на том, что у ребенка еще в раннем возрасте развивается боязнь кастрации, повреждения и отчуждения своего пола, принижения и обезоруживания. Мальчик четырех-пяти лет от роду переполнен неосознанного сексуального желания обладать своей матерью, одновременно испытывая конкуренцию со стороны отца. Он ощущает угрозу, страх наказания за свои порывы, а также стыд и приниженность, осознает свою ничтожность в мире, что ведет к развитию его «я»: постепенно он отказывается от сексуального желания, направленного на мать, и идентифицирует себя с отцом. И решающим моментом, по мнению Фрейда, является то, когда мальчик осознает: у женщины нет пениса. Таким образом, при взгляде на женщину он видит отсутствие мужского полового органа и тем самым осознает себя и свое место в мире.

Теория Фрейда о зависти к пенису сродни теории о боязни кастрации, но исходит из психосексуального развития женщины. Он считал, что девочка, как и мальчик, изначально сильно привязана к матери, и в тот момент, когда она обнаруживает, что у нее самой нет пениса, она постепенно начинает терять связь с матерью и тянется к отцу. Девочка воспринимает пенис как атрибут, символизирующий власть и активность. Она осознает свое место в мире, испытывает зависть и чувство вины, которое проецирует на мать. Она видит, чего у нее самой нет, — видит отсутствие мужского полового органа — и тем самым осознает себя и свои ограничения.

С тех пор эти теории неоднократно подвергались сомнениям с самых разных позиций. Действительно ли мужской половой орган — его наличие или отсутствие — является столь важной деталью в психосексуальном развитии человека? Сегодня это кажется проявлением тщеславия и даже глупости. Эти теории родились в иное время, в ином историческом контексте. К тому же эти теории недоступны обычным методам естественных наук. Они о том, что таится в глубине. О том, что невозможно систематизированно наблюдать, доказывать или опровергать. Они не из тех истин, которые можно увидеть под микроскопом.

Однако приходится верить, что они основываются на некоем опыте. Достаточно представить себе эту картину — молодого ученого в тесной лаборатории в Триесте. Он вдалеке от дома, в чужом городе, у него белый халат, очки и ухоженная темная бородка. Он стоит у стола перед маленьким окном, держа в руке склизкого мертвого угря. И смотрит в свой микроскоп, как и четыреста раз до того, и через объектив микроскопа видит не только угря, но и самого себя.

Итак, несмотря на все мучения юного Фрейда, вопрос о размножении угря еще некоторое время оставался открытым. В 1879 году немецкий морской биолог Леопольд Якоби писал с ноткой отчаяния в своем отчете Американской комиссии по рыбному хозяйству:

«Человеку, не знакомому с предметом, это может показаться невероятным, и в самом деле: несколько унизительно для научного мира, что рыба, во многих частях света встречающаяся чаще, чем какая-либо другая, и которую мы ежедневно наблюдаем на рынках и на обеденном столе, несмотря на все усилия современной науки, по-прежнему скрывает от нас то, как она размножается, как рождается и как умирает. Вопрос об угре существует так же давно, как и научное естествознание».

Ни Фрейд, ни Якоби даже не предполагали, что у угря нет никаких половых органов до тех пор, пока они ему не понадобятся. Его метаморфозы — не только поверхностное приспособление к изменившимся условиям. Они имеют экзистенциальный характер. Угорь становится тем, кем должен стать, когда пробьет его час.

Только через двадцать лет после неудачных попыток Фрейда обнаружили половозрелую особь серебристого угря мужского пола — в Мессинском проливе, у берегов Сицилии. Так что угорь, по крайней мере, оказался рыбой. А не существом совершенно иного рода.

Браконьеры

Случалось, что мы браконьерствовали. В первую очередь из соображений удобства. Ибо узкая дорожка, возможно, самая верная, но по широкой порой куда легче идти. Поскольку поля, принадлежавшие бабушке и дедушке, выходили к реке, у нас было разрешение на рыбную ловлю — но только на нашей стороне, на берегу возле хутора. А это была самая неудобная сторона, с высокой травой и крутыми глинистыми берегами. По другую сторону реки все было иначе: там к самой воде подходил пологий луг. На той стороне право на рыбную ловлю принадлежало городскому рыболовному клубу.

Другая сторона реки была для нас как фата-моргана. Не только потому, что она казалась такой доступной, но еще и потому, что символизировала собой несправедливость. Там в невысокой траве стояли по выходным члены рыболовного клуба в зеленых куртках со множеством карманов, с дорогими удочками, в идиотских маленьких шляпах и раскручивали над головой толстые блестящие лески, пытаясь подцепить одного из тех редких лососей, которые представляли собой высшее сословие в речной иерархии.

Мы никогда не видели в реке лососей. По крайней мере живых. Однажды папа нашел огромного мертвого лосося. Тот плавал кверху брюхом, и папа принес его домой. Он был жирный, гигантский и весил более десяти килограммов. Пахло от него отвратительно. Постояв некоторое время и повосхищавшись им — зажав руками нос и рот, — мы закопали его на заднем дворе.