Сафьяновая шкатулка - [70]

Офелия удивленно смотрела на нее.

— Господи, ты так говоришь, что страшно за тебя становится.

— Почему? — не понимала Нора.

— Да как же почему? Ты говоришь так, будто не про тебя там разговор, будто не ты замуж выходишь.

— Как же я должна говорить?

— Да ты во сне, что ли? — возмущалась Офелия.

— Может, и во сне. Не знаю, Офелия. — Она смотрела на люстру с тремя лампочками. — Ничего я не знаю.

Опять молчание. Офелия подошла к двери.

— Теперь о каких-то деньгах заговорили, твой-то этот… солидно о чем-то рассуждает. Что у него, родни нет, что ли? А то самому каждую копейку считать! Постыдился бы!

— Родня его не здесь, она в другом городе.

— В каком это в другом?

— Не знаю, то ли в Ереване, то ли в Ленинакане.

— Даже этого не знаешь! Ты хоть что-то о нем знаешь?

— А зачем?

— А может, дурак какой-нибудь или аферист.

— Тем хуже для меня.

Офелия вытаращила на нее глаза.

— Да неужто тебе и впрямь все равно, в твои-то двадцать два года?

— Что все равно?

— За кого выходить?

— А чем этот плох? Человек как человек, не пьет, не гуляет, зарплату, наверно, будет отдавать до копейки, бить не будет, в тюрьму не угодит…

— Нора! — кричала приглушенным криком Офелия. — Замолчи.

Нора прикусывала губу, чтобы не разреветься, и умолкала.

Офелия снова подходила к двери.

— Господи, хоть бы у них сорвалось, хоть бы поссорились на какой-нибудь старой тряпке или сломанном стуле!

Нора через силу улыбалась.

— Ну и что? Не он, так другой придет, и опять будут те же разговоры.

— Вот и ладно, может, другого-то как раз и полюбишь!

Нора устало вздыхала.

— Далось вам это дурацкое слово — полюбишь, не полюбишь. Не хочу я никакой любви. Да и ничего не хочу. Устала я, Офелька. Если бы ты знала, как я устала ото всего!

Офелия склонялась над нею, ласково прижималась щекой к ее щеке, целовала волосы.

— Думаешь, сама этого не вижу? Ах, Норка, ты моя Норка, страдалица ты моя.

Голоса за дверью умолкли. Офелия прислушалась.

— Кажется, кончили… Не сорвалось, — с сожалением сказала она. — Мать посудой стучит, пойду чай подавать. Чтоб он подавился первым куском сахара!

Дверь отворилась, вошел Микаэл, крепко растирая лицо, будто только что с мороза. Сказал жене:

— Иди матери помогать.

— Что у них, горит, что ли?

Микаэл сверкнул на нее глазами.

— Ступай, говорю…

— Господи, ну иду же, иду! Сто раз тебе сказать?

Она вышла, сердито хлопнув дверью.

Микаэл молча прошелся по комнате, попыхивая сигаретой и стряхивая пепел прямо на паркет.

— Ты чаю не хочешь, Нора? — спросил он, не глядя на сестру.

— Нет.

— Может, тебе сюда подать?

Микаэл опять затянулся сигаретой, прошелся по комнате.

— Нора.

— Что?

— Ты уж прости меня, милая.

— За что простить?

Микаэл развел руками.

— Ах ты черт! Если бы только я сам знал, за что!

Нора молчала, уставившись взглядом в люстру.

— Нора.

Нора вздохнула.

— Ну что тебе?

— Скажи что-нибудь.

— Что сказать?

— Да откуда мне знать — что!

— Тогда уж лучше помолчим.

— Если хочешь, я сейчас же прогоню его отсюда. Хочешь, Нора?

Нора встала, не спеша заправила за ухо выбившуюся прядь волос, посмотрела на брата с такой отчужденностью, что у Микаэла сердце сжалось.

— Ну что вам за охота без конца лезть мне в душу, — сказала она почти с мольбой. — Ну оставили бы меня в покое, что ли?..

Она прошла в свою комнату и через минуту вышла в гостиную, одетая к выходу.

— Вы кончили ваш деловой разговор?

— Да, а что? — сказал Армен.

— Я хочу прогуляться немного. Пойдем?

Армен коротко, но пытливо взглянул на нее. Лицо ее было бледно.

— Конечно.

Мать с отцом всполошились: дескать, только что чай поставили перед человеком, а ей прогуляться вздумалось.

Вечер был теплый, на небе множество звезд, большая луна напоминала серебряный, в зеленоватых пятнах поднос. Нора сбоку смотрела на профиль Армена Чорекчяна, на его округлый лоб, чуть сплюснутый нос, начинавший двоиться подбородок, на мощную, атлетическую грудь, на его полные сочные губы, но все это́ так, без всяких мыслей.

— Сейчас апрель? — спросила Нора.

— Да.

— Терпеть не могу апрель. Пошлый месяц этот апрель, не поймешь, то ли холодно, то ли тепло.

С десяток шагов они прошли молча.

— Ты мне хочешь что-то сказать? — спросил Армен.

И так же, как год назад, луна напоминала старый поднос, и так же, как год назад, стоял пошлый месяц апрель — не поймешь, то ли холодно, то ли тепло. Все было, как год назад, а казалось, будто прошло двадцать лет, а через двадцать лет покажется, будто это было вчера… Знает ли это Фрид?

— Извини меня, Армен, но… свадьбы не будет, — тихо сказала Нора.

Армен остановился, взглянул на нее так, словно она глупо пошутила.

— То есть как не будет? — сказал он. — Ты что, не в своем уме?

Она не сразу ответила, она в сладкой истоме закинула обе руки за голову, словно забыв, что стоит на улице.

— Я люблю другого человека и ничего с собой не могу поделать… — Она опустила руки и вдруг улыбнулась какой-то шальной, радостной улыбкой. И повторила: — Ничего не могу поделать с собой!

— Кто же это? — спросил Армен, не повышая голоса, казалось, даже очень заинтересованный ее сообщением.

— Он совершенно искалечен войной и почти не двигается. С ним очень трудно, очень, очень трудно. Но… — Она сделала короткую паузу, как бы набираясь решимости. — Но каждый день, проведенный с ним, для меня дороже десяти лет спокойной, благополучной жизни, которую ты мог бы мне предложить…