Сафьяновая шкатулка - [22]

— Знаю, слышал, молодец! — уже раздражаясь, сказал Габриелян. — Но как-то ведь надо ответить на эти бумажки! — Он щелкнул ногтями по статье. — Не ответишь, они, чего доброго, пропечатают в газете, да еще нас притянут, тогда уже совсем не расхлебаешь! Ну как, согласен?

— Нет.

— Да ты войди в мое положение, дурень, я тоже человек! Тебе ведь ничего не стоит сказать два слова: «Виноват, мол, пошел на это не из личной корысти, а ради интересов колхоза, прошу, мол, на первый раз извинить…»

Он смотрел на Арташеса с надеждой, чуть ли не с мольбой.

— Ну?

Арташес молчал, уставившись взглядом в носок своего правого ботинка. «Как все упростилось бы, — думал он, — если бы наши слова выражали бы нашу мысль настолько точно, что ее невозможно было бы истолковать иначе, как она есть на самом деле; если бы наши поступки явились бы точным отражением наших побуждений и если бы они были единственно возможным и неизбежным следствием данной причины».

— Ну? — повторил Габриелян.

— Нет. Не могу. И не хочу.

Габриелян посмотрел на него с сожалением: «А ведь он прав». Вслух, однако, сказал:

— Очень жаль, Арташес. Мне хотелось помочь тебе.

Арташес поднялся.

— Будем считать, что разговор окончен. До свидания, товарищ Габриелян.

— Пока есть время, ты подумай хорошенько.

— Я уже подумал, — ответил Арташес.

Когда дверь за ним закрылась, Габриелян снова подумал: «А ведь он прав, черт возьми». Однако жест, который он при этом сделал, никак не вязался с его словами: он недовольно покачал головой, потом притянул рукопись к себе и сказал уже вслух, глядя на подпись под статьей: «Какая же ты все-таки свинья!»

9

На улице бушевал ливень. У самого подъезда большая лужа, утыканная фонтанчиками от капель; между фонтанчиками метались пузырьки, тускло поблескивавшие под уличным фонарем. Машина стояла на противоположной стороне дороги. Арташес приподнял штанины, перебежал улицу и сел за руль. Включил дальний свет — ослепительно белый луч разорвал вечернюю тьму, во всю длину луча заклубилась земля, исчерченная косыми струями дождя. Арташес медленно повел машину по узким извилистым улочкам маленького районного городка и, лишь выехав на широкое шоссе, включил третью скорость.

Проехав лесом километров пятнадцать, он неожиданно увидел впереди, метрах в пятидесяти, высокую, очень знакомую, сутулую фигуру человека в плаще и с чемоданчиком в руке. Человек обернулся, очевидно увидев свет нагоняющей его машины, и поднял руку. Арташес затормозил, распахнул дверцу.

— Доктор? — изумленно сказал он. — Куда это вы в такую чертову муть?

— Да вот по срочному вызову был в Карашене и теперь возвращаюсь домой, а машин, как на грех, ни одной. Иду, уповая на господа бога… Здравствуйте, товарищ Бабаян… Мне с вами, кажется, по пути…

— Садитесь.

Доктору Мисаку Асрияну было далеко за шестьдесят, точнее — под семьдесят. Работал он здесь с самых молодых своих лет, когда после окончания медицинского института приехал сюда по распределению. Это было в тридцатых годах. Приехал он в село Калер, что в двенадцати километрах от Гарихача, обосновался там и с тех пор ни разу не выезжал, разве что в Баку раза два или три по делу. Здесь он женился, обзавелся семьей, выстроил дом, оборудовал приемную, больницу с одной палатой на восемь коек, в правом крыле своего же дома, выстроенного по его же собственному проекту и на его собственные средства. Сам с семьей жил в двух небольших комнатах, окруженных просторной верандой.

Доктор Мисак, как его называли местные крестьяне, постепенно стал одной из достопримечательностей округи. Денег за лечение он не брал, а когда крестьяне приносили ему натурой — маслом, медом, сыром, яйцами, бараниной, свининой, — он брезгливо поджимал губы, смотрел на принесшего и говорил:

— Все это увезешь с собой, отдашь больному. Ясно?

Если крестьянин отвечал, что ясно, на этом разговор кончался. А если виновато молчал, доктор Мисак добавлял:

— Небось больной на хлебе и мацуне живет, а? Или сыром кормите? Ну, так вот: курицу зарежете, сделаете бульон и отдадите ему, а мясо… мясо тоже ему. Если узнаю, что кормишь только мацуном, можешь не звать меня, обращайся к другому врачу.

Другого врача в округе не было.

Таков был этот доктор Мисак Асриян. С председателем Арташесом он был знаком давно (еще после войны Арташес долечивал у него свою раненую ногу), тем не менее Арташес не мог с уверенностью сказать, рад он встрече с врачом или нет: оказывалось волнение, пережитое в кабинете Габриеляна, которое он тщательно скрывал.

— Не очень-то приятно, должно быть, умирать в такую погоду. Как вы думаете, доктор?

— В любую погоду умирать одинаково, — буркнул доктор Мисак. — У вас какая-то неприятность?

О неприятностях не хотелось говорить.

— За долгие годы практики вы так и не привыкли к смерти настолько, чтобы позволить себе шутить по ее адресу? — сказал Арташес.

Асриян чуть заметно улыбнулся, давая понять, что согласен говорить на любую тему, но только не о неприятностях.

— Смерть слишком серьезная особа, чтобы по ее адресу отпускать вольные шуточки… безнаказанно.

— Как это безнаказанно?

Машина теперь неслась по краю ущелья, врезаясь в лужи и раскидывая в стороны белые крылья воды; металлическую крышу кабины скребли мокрые ветки деревьев, внутри кабины стоял теплый гул от барабанившего дождя; на переднем стекле метались «дворники».