Садыя - [3]

Тихонько бьет Жига по плечу Тюльку:

— На, держи мою руку.

И смиряется Ветрогон перед наглыми, холодными глазами Жиги.

…Ворочается Тюлька, подушку мнет, к глазам слезы подступили: «Небось Жиги уже нет, увезли, засыпали сырой землей».

У Андрея Петрова свои мысли: «И почему Балабанов все делает шиворот-навыворот, в прошлый раз чуть скважину не запорол, а скажи — в бутылку лезет. И вообще, как пес с цепи, — норовит каждого ни за что укусить. Мол, знаем, кто буровому мастеру ближе. Да мне-то? Да провинись Равхат, я и Равхата… И Тюльку не пожалею, как самого последнего…»

И бригадир неожиданно поворачивается к Тюльке:

— Что, Мишка, приуныл? Аль погода неподходящая, живот сводит? И не наешься — плохо, и наешься — плохо. Все ж, когда наешься, вроде лучше.

Молчит Тюлька, посапывает. А Андрей Петров — бык, а не человек, разве покоя даст! — нога на ногу, одной дрыгает, дразнит:

Эх, зараза, ты зараза,

В поле ягодка…

Сказал бы Тюлька — замолчи, да обижать не хочется: парень Андрюха хороший, свой, хоть и бригадир, и руки золотые.

— Ты казак? — не унимается Андрей Петров; так и прет наружу его бычья сила, — Казаком хочешь? В есаулы посвящу.

Молчит Тюлька.

— Нюни распустил. Второго обеда не будет. А если хочешь быть моим другом — должен быть казаком. Душа вон из тебя, понял? — Ловко сильной рукой Андрей Петров приподнимает жилистого Тюльку. — Так вот, становись к стенке.

Не сопротивляется Тюлька. Что-то есть властное, сильное в Андрее Петрове, да и боль своя не дает очухаться; а Андрюха надел на Тюльку фуражку с красным околышем, — из дому привез, снял ружье и перед самым лицом выстрелил. Тюлька побледнел.

— Поздравляю. Теперь ты казак, есаул, Мишка, понял, душа вон из тебя. Меня тож так производили. Старший брат с корешем завели за мазанку, поставили к плетню — как дали из дробовика. Вот, смотри, в фуражке дырочка от дробинки до сих пор осталась.

Бледный Тюлька смотрел то на Андрея, то на изрешеченную стену.

3

Вывороченная земля и дощатые мостки вдоль улицы. Строительные леса и грязь — к баракам не пройти, разве в резиновых сапогах, утопая по колено в глинистом месиве. Краны, скреперы, бетономешалки — они, как люди, стояли на каждом перекрестке, грязные, суровые. Но они стояли, как сторожевые посты передней линии.

Когда надвигалась ночь, десятками огней обозначалась эта линия. В ночной тишине было жутко. И только тени качающихся от ветра фонарей — на недостроенных зданиях, штабелях бревен и ящиках.

По ночам не ходили: боялись. Столько всякого люда понаехало: и ради удовольствия, и по необходимости, и за рублем, и просто за легкой наживой. По утрам находили пьяных, грязных, опустившихся, а порой и ограбленных, убитых. Иногда, казалось, пылало небо. Алое, полыхающее, оно пугало. Стонала земля. Горела нефть… Передняя линия.

В небольшом особняке на центральной улице, где помещался горком партии, не спали. Сюда стягивалось все: и гул проводов, и звонки с далеких и близких строительных площадок, и даже брань, требования принять меры, немедленно обеспечить. Люди ходили с горящими, красными от недосыпания глазами, молчаливые, сосредоточенные.

По юго-восточной магистрали в город шли машины, машины. Перевязанный веревками брезент топорщился от дождя, грязи, пыли.

А с севера, запада, востока — отовсюду город замыкался железным кольцом вышек. Они с каждым днем разбегались все дальше и дальше — на восток, запад, север.

Садыя, как и все, привыкла ко всему этому. Город нефти в тяжелых родовых муках обретал жизнь. Она полюбила свой город, она знала и верила, что он будет большой, красивый. И очень иногда боялась, что строительные нагромождения исчезнут, — а это время придет, они исчезнут, — и настанет для нее тихая, спокойная жизнь. А иногда очень хотелось этой жизни — тихой, спокойной! В минуты, когда усталость побеждала, когда было очень тяжело.

…Пароход «Вера Засулич» давал гудки. От Камы, от пристани, до города десятки километров бездорожья, и Садыя волновалась за машину: приедут ли вовремя встречать ее?

С маленьким чемоданчиком она сошла по сходням; вдруг кто-то легонько освободил ее от ноши. Перед ней стоял, широко расставив ноги, плечистый Андрей Петров.

— Ты что здесь?

— На вахтенной машине. Смотрим — пароход дымит, значит, наши будут.

— Хорош крюк!

Андрей Петров ловко, с сосредоточенным спокойствием лоцмана руководил ею среди спешащих на пароход и с парохода людей; он быстро расчищал дорогу, лавировал и, если надо, принимал на себя натиск. Вынырнув из людского водоворота, Садыя еле отдышалась, с улыбкой посматривала на красное, возбужденное лицо Андрея Петрова — широкое, деревенское, с большими оттопыренными губами и широким носом, с простоватостью открытых, добродушных серых глаз.

— С тобой, Андрюша, можно без ног остаться, — со смехом сказала Садыя, — но, скажу по справедливости, — сильный ты.

— Будьте спокойны, Садыя Абдурахмановна. В обиду не дадим.

Горкомовской машины не было, и Садыя решила поехать с вахтенной на буровую. В вахтенной машине грязновато, но уютно. Потеснились, встали, освободили Садые место. Поехали.

Тюлька не спускал с Садыи своих нагловатых темных глаз. В женщине он всегда видел прежде всего женщину, а эта женщина поразила его, и он не мог бы сказать — чем, но поразила своей какой-то необъяснимой силой, недоступной, по его мнению, женщинам.