Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - [69]

Уд это видел уже во сне. И во сне подумал: какое грустное тоскливое зрелище… что же теперь с нами будет…

Уда разбудила какая-то ругань. Видимо, он застал финал конфликта. Худая тетка с болезненно-целеустремленным лицом (видимо, она вошла в автобус на прошлой остановке) с совершенно бессвязными проклятьями смотрела на всех, подпрыгивая на неровностях дороги. Ее глаза явно искали непорядка, повода для скандала, но пока не находили. И вдруг ей стало хорошо. С будто отпустившей ее мукой она прицепилась к женщине, которая стояла, поставив на сиденье какую-то покрытую мешковиной корзину. Суть претензий узколицей злыдни (а это был тип злыдни, такие и выходят из дома облегчиться для злобоизвержения) состояла в том, что сиденья предназначены для людей, а не для вещей.

Кондуктор сказала, что в салоне есть свободные места и это не принципиально.

— Не надо мне тут покрывать, — взвизгнула злыдня, — ты на порядок тут приставлена, думаешь, я не знаю, что ты билетами с шофером мухлюешь, по два раза их прокручиваешь?!

Все молчали. Женщина с корзинкой сказала, что она может в конце концов сесть, а корзину поставить на колени, будет же одно и то же, лишь бы скандал унять и голос противный не слышать.

— Вот и ставь, места не для вещей, а для людей, — опять повторила злыдня.

— Не ставь, нечего ей потакать, подумаешь, мало ли что… — стал заступаться народ за женщину с корзиной.

— Да я б села, чего, — сказала женщина, — да он, паскуда, щипается, аж через тряпку.

— Кто паскуда?! — взвилась та полусумасшедшая. — Да я тебе за паскуду…

— Да он, не ты, он паскуда, гусак, паскуда, с базара везу, все нервничает, щиплется.

Вдруг при, можно сказать, полной тишине гусак с натянутой на голову мешковиной вытянул шею и с силой клюнул узкорылую скандалистку в лоб.

К удивлению всех, это ее словно бы образумило и приструнило, она села поодаль на свободное место и до самой Южи не проронила ни слова, уложив лодочкой руки промеж ног и шепча вполголоса какие-то не то заклинания, не то проклятья, а на лбу ее заметно зрела большая желтая ровная шишка с крапинкой кровоподтека по центру.

«Какой странный и дикий народ», — подумал про себя Уд, но без всякого удовольствия.

Приехали в Южу. Водитель выпускал людей только через переднюю дверь, заднюю он вообще не открывал, чтобы никто не вышел не заплатив. Уд сунул кондуктору пятьсот рублей, та не поняла, повертела в руках и отдала водителю. Уд ступил на южинскую землю, обойдя валявшийся тут, на автостанции, полусгнивший сапог: он ощерился разинутой пастью подошвы, утыканной рядами ржавых гвоздей, и был похож на раздавленного аллигатора.

3

Эмиссары штаба на вчерашней планерке докладывали, что в Юже полгода не выплачивают пенсий и детских пособий и многие старики и дети голодают. В докладе эмиссаров была отдельная глава под названием «Новая социология помойного ведра». В ней говорилось, что в Юже вы никогда не увидите в мусорных бачках во дворах ни заплесневелых булок, ни заветренной ветчины. В основном там консервные банки, свекольные хвосты, длинные непрерывные завитки картофельной кожуры (так тонко срезали, говорят, во время давней войны с Гитлером, делая из мороженой картошки «тошнотики»). Да еще, добавляли авторы доклада, в мусорных контейнерах можно найти скомканные газеты с несъедобными обещаниями московских властителей. Дошло до того, что видели детей, которые кормятся с могил конфетами и яичным крошевом… Уд сначала хотел пойти на кладбище, чтобы дать этим несчастным денег, но выяснилось, что кладбище далеко, на другом конце города. Зато он увидел бомжей, которым в докладе эмиссаров отводилась тоже специальная глава. В Юже безработица, рядом с городом колония общего режима, и здесь оседают многие из тех, кто освобождается: ехать им некуда и не к кому, прибиваются к подвалам, к котельным, кому повезет, прилепляются к одиноким женщинам в качестве сожителей.

Один такой алкаш возле рынка едва Уда не придушил, он вылез из полуподвала, потом пошел по кривой, не разбирая пути и почему-то высоко занося коленки ног, Уд достал стодолларовую бумажку и, догнав, протянул ему, Уда в первый миг смутило лицо человека: оно было зловеще спокойным, как вздыбленный ум буйнопомешанного, стреноженный аминазином. Алкаш вряд ли разглядел зеленую ассигнацию, да он и не понимал этих денег, только, мотнув головой и вперившись стылым взором в голый череп Уда, он вдруг двумя руками схватил благодетеля за горло и чуть не сорвал с него шейный платок.

— Ну ты чего, мудак?! — осерчал Уд и оттолкнул того от себя.

Алкаш упал, поднялся, и Уд, удаляясь, услышал за спиной куплет на мотив, видать, самого алкаша:

С вином мы родились,

С вином мы умрем,

И нас похоронят

С пьяным попом.

На его голос из полуподвала вылез другой алкаш с такими же остановившимися потусторонними глазами. Они, видно, там обретались и будто из преисподней выходили в самоволку на этот свет, чтобы, упившись и покуролесив, опять отрубиться вусмерть.

Второй бродяга, учуяв виды на похмелку, тоже вылез из подземелья и счел нужным продекламировать, так сказать, и свой номер их схожего репертуара. Он попытался выпрямиться, ему это не совсем удалось, он только скривился, и так в позе Ричарда II голосом бойким, но надтреснутым он огласил южинский край четверостишием, похожим на сухой тост: