Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - [54]

Открытые глаза. Привкус пагубы. Крик одинокой ночной птицы у нее в мозгу, оттуда, с родины ее детства, из мглистого заката со стороны Замбези, откуда всегда веет освежающий ветер.

Утром они проснулись одновременно.

Пока Николь нежилась в дреме, он убрал ящичек с огурцами под кровать.

— Слушай, Николь, а как ты попала к боссу? Кто тебя привел? — спросил он, заметив, что она открыла глаза…

Она положила свою руку ему под шею. В ней, как ни странно, ничего не было от больших роскошных сильно пахнущих тропических растений. Наоборот. Она была похожа на темный, но красивый и хрупкий полевой цветок, из тех, что зарождаются сами, просто от утренней влаги и солнечного тепла. В ней не было ничего от магнолии, калы или орхидеи. Над ней не работал дизайнер или модельер. Николь и в этой постели появилась непонятно как — от чистоты, от красоты того цветового пятна, которое она собой являла на полотне алькова. Николь никто не делал, она появилась на свет из росы, испарений и ветерка Замбези, как в нашей полосе из ничего появляются васильки, ромашки, лютики, анютины глазки.

Он повторил свой вопрос.

— Это важно? — она перешла на французский. — Какой-то его человек… Лабиков. Лопиков… Твой босс спас меня от расправы. Ко мне привязались бритоголовые у метро «Университетская». У них там сходки. Этот их грязный вожак… вонючий рот… я сама стала расисткой. Я ему сказала, что он поймет меня, когда сам попадет в лапы садиста-арийца. Он меня ударил, а я представляла себе, как его допрашивает эсэсовец в черном мундире и зеркально начищенных сапогах. Как он поднимает стеком его подбородок — голова опущена, глаза не смотрят, и как немец с омерзением оглядывает это его мерзкое плоское славянское лицо, белесые ресницы, смехотворную форму носа, лишенного породистой горбинки, и слышит мелко-быстрый сумбурный говорок этого туземного языка — неблагозвучного, дикого по сравнению с готикой звучания его родной немецкой речи. Не обижайся, Валери, но на слух ваш язык звучит как та старинная английская музыка. И вот я хочу, чтобы случилось что-то страшное, чтобы этому типу не сошло с рук. Я плюю ему в лицо, чтобы он меня стал избивать и на это обратили внимание. Ваша милиция похожа на деньги: когда она не нужна, ее везде много, когда она нужна — ее нет. И вот этот подонок бьет меня в живот и кричит, чтобы все черномазые убирались из России. Это было 21 апреля — в день рождения Гитлера.

— Ты сопротивлялась?

— Еще как, — она опять заговорила на русском. — Я разбила ему нос. Ему было стыдно, что ему девушка разбила нос. И я его очень оскорбляла, хотела, чтобы он оскорбился. Понимаешь? Я сказала, что я здесь в Москве из-за его языка, из-за Чехова, что вообще я не понимаю, как у такой язык может быть такой носитель.

— Ты смешно говоришь. У тебя милые ошибки. Но как тебя спас мой босс?

— Тут подъехало длинное авто, этого скина стали бить какие-то люди, страшно сильно, этот Ло-пиков сказал хватит, посадил меня в авто, а там сидел твой красивый босс. Он сказал, что обеспечит мне в Москве покровительство и безопасность на целый год. И еще он сказал, что скоро построит в Калифорнии свою виллу, где у него будут работать одни негры, и что он может сделать меня помощницей его дворецкого.

— Дворецкого? Это звучит смешно.

— Послушай, Валери. А ты кто у него? Какая у тебя специализация?

— Я же тебе говорил — я филолог, мы коллеги.

— Я не о том. Какая у тебя должность здесь, в этом доме? Кто ты при своем боссе?

— Я? Вообще-то я называюсь постельничий. На старинный боярско-царский манер, что еще смешнее, чем дворецкий. А вообще я, можно сказать, у него евнух. Старший евнух. Что-то вроде того.

…— Слышишь ты, Кириллыч, босс зовет! — донеслось до постельничего. Его трясли за плечо. Он открыл глаза, сразу сообразил, что весь бред с темнокожей слависткой ему приснился.

— Где он — в спальне или в бассейне?

— В спальне. Черную он уже отпустил. Они кончают по двадцать раз, как обезьяны. Я приведу в порядок босса, а простынями займись ты.

Лапиков помолчал, причмокнул.

— Про них, про черных, говорят, что у них эта штука иначе устроена, не как у белых баб. Поэтому они…

— Это называется сексапильность, — сказал Валерий.

— Ну, по-нашему можно проще сказать — блядовитость, — заметил с ухмылкой Лапиков.

— Что ж, может, эта самая блядовитость и есть, так сказать, высшее проявление женственности, а, Лапиков?

— Мысль интересная, — отозвался сотрудник по связям. — За нее можно и выпить ликерчику.

— Фу, только «Камю», — сказал Валерий. И с деланной театральной бравадой продекламировал: — Полцарства за «Камю»!!

Лапиков первый раз в жизни не по делу разговаривал с ученым постельничим и подивился его игривости. Хмыкнув, он пошел за бутылками экологически чистой воды «Святой источник».

Валерий открыл дверь в спальню. Босс еще не вышел из своей комы. Валерию хотелось, чтобы повторилось зрелище двухнедельной давности, когда хозяина привезли под утро мертвецки пьяного с юбилея, совпавшего с открытием какого-то СП. Было 4 утра. Валерий получил патрона в полиэтиленовом непрозрачном мешке. Весь лимузин был завален букетами и венками в честь юбиляра.