Садовник из Очакова - [60]

– А-а, – лицо Фимы вдруг стало совершенно нормальным, лишенным гримас и улыбок. – Ну вот, цаца, пора и прощаться… Ты ж обещал, что я тебя больше не увижу! Никто тебя больше не увидит!

Фима поднялся, подошел медленно к Игорю, положил ему на плечо правую руку и вдруг с силой толкнул его. Игорь со стулом грохнулся на деревянный пол и остался лежать. Тело больше не слушалось его, только глаза всё видели и слух наполнялся реальными и какими-то другими шумами. Но пока что он был в состоянии отличать реальные шумы от других.

– Ничего, – проговорил, стоя над ним, Фима, – часа два-три помучаешься, а потом отойдешь! Ты ж смерти не боишься! У тебя вон пушка есть!

Фима расхохотался и вышел. Игорь услышал, как лязгнул крючок входной двери. Она открылась и снова закрылась. Жжение дошло до рта. Игорю было больно дышать. Он лежал на боку, на деревянном полу. Видел над собой стол и лампу, свисающую с потолка. Лампа светила слабо, но в глазах у Игоря темнело с каждой минутой. Словно кто-то сильный поднимал потолок с лампой всё выше и выше на небо и поднимал так, пока ее точка-огонек не растворилась в окутывавшей Игоря темноте. Теперь можно было открывать глаза, можно было их закрывать. Картина увиденного от этого более не менялась.

Жизнь, царствовавшая прежде во всем теле Игоря, теле, носившем брюки сорок восьмого размера и сапоги сорок второго, спряталась теперь в какой-то тайный уголок, откуда ее никто снаружи разглядеть бы не смог. Тело лежало неподвижно, глаза были закрыты.

Полчаса спустя дверь дома снова открылась и внутрь зашли двое. В гостиной остановились над телом в милицейской форме.

– Это не мент, это энкавэдист, – прозвучал голос Фимы. – И это ты его сюда привел! Какого хера я тебя принял?! А?

– С чего ты взял, что я? – удивленно прохрипел второй голос.

– Йосип, он про твоего Степку спрашивал! Откуда какой-нибудь мент может про твоего Степку что-то знать?! А?

– А ты его пришил?! – вымолвил вдруг хриплый голос Йосипа. – Это ж… Ладно… Хорошо, что Степку в Одессу отправил! Ой хорошо! Как чуял! Бежать теперь надо!

– Бежать? Из своего дома? Да ты шо! Я – фартовый… Мне свезет и в этот раз! Оттащим его к птице с яйцами. Во смеху будет – менты найдут мертвого энкавэдиста с запахом самогона из рота!

– Может, лучше под пол, к тому лейтенантику?

– Не, Йосип, ты меры не знаешь! Мужик ворам не указ! Ни там, в Усть-Илиме, где тебе воры помогли, ни тут, где я тебя пристроил… Ты хочешь, шоб я жил свою жизнь на кладбище, спал над трупами, пил над трупами! Не, одного хватит! Отнесем! Ночью нас никто не узреет! Очаковская ночь – наша, а не ихняя. Это с утра – они хозяева! А ночью – мы!

– А как же мы его туда? – растерянно спросил Йосип.

– А у меня шинелька есть, завернем да и снесем…

Жизнь, спрятавшаяся в глубине неподвижного тела Игоря, почувствовала, как тело развернули на полу, приподняли и снова опустили, а потом, минуток через пяток, понесли, покачивая, куда-то.

Эта ночь была в Очакове безлюдной, беззвездной и безветренной.

Глава 22

Жизнь, затаившаяся глубоко в неподвижном теле Игоря, услышала вдруг глухой удар, гулкий, сопровождавшийся недолговременной дрожью всего тела.

Две пары ног в грубых, тяжелых ботинках остановились рядом.

– Может, достать его пушку да стрельнуть ему в лоб? Подумают: выпил и застрелился, – прозвучал устало неуверенный голос Фимы. – Или забрать эту пушку себе?

– Не стоит, – выдохнул Йосип. – Чего над мертвым-то? А пушка пропадет – то и тебе покоя не дадут, ты тут самый приметный…

– Ладно, – согласительно протянул Фима. – Давай-ка шинельку из-под него выдернем. Пригодится еще.

Фима стремительно наклонился к лежащему телу, его рука молниеносно ударила тело в бок. Потом пальцы Фимы цепко взялись за край шинели.

Игорь, сдернутый вытащенной из-под него шинелью с первоначального места падения, лежал теперь на спине, головой почти касаясь пирамиды из пушечных ядер, на которой сидел орел, знаменовавший победу Суворова над турками.

Шаги двух пар ботинок затихли в темноте. Из ближайшей травы выбрел ежик, остановился, задрал остренькую мордочку к небу.

И с неба закапал дождь. Сначала крупные капли застучали барабанщиками по земле, зашелестели по траве. А потом сменили их струи ливня, и весь город окунулся в ночной дождь, всё заблестело: и земля, и трава, и памятник. И снова стала намокать гимнастерка Игоря, и по лицу его полилась вода. И вода эта будто передала какой-то сигнал притаившейся в нем, едва ли способной на большее, чем притаиться, жизни. Или это ливневые струи в полураскрытый рот Игоря попали, но что-то в нем свершилось, что-то сдвинулось в теле, какой-то механизм соскочил со стопора и стал напирать своей слабой пока силой на другие механизмы, что приводят тело в движение, внутреннее и внешнее. Снова дрогнули его веки. Дрогнули и поднялись. А во рту дождевая вода обрела вдруг сладкий, желанный вкус. И почувствовал Игорь возможное спасение, не понял, а именно почувствовал, будто зверь он, а не человек. Тело его дернулось, неуклюже и неслаженно. Дернулось и оказалось на боку. И взгляд его, слабый, прищуренный, заметил, как земля под его головой превращается в дождевую лужицу. И края этой лужицы расходятся в стороны, а значит, становится она больше.