Сад вечерних туманов - [120]

— Вы были…

— Такой молодой тогда? — Монахиня улыбается, обнаруживая нехватку зубов. — И вы были такой же. Только мы совсем не чувствовали себя молодыми, верно?

— Что вы имеете в виду?

Мгновение спустя я догадываюсь сама.

Браслет из нефритовых бусин на ее запястье мягко постукивает, когда она перебирает их.

— Я была ёгун-янфу. — Я оглядываюсь на дом, вовсе не уверенная, что хочу выслушивать то, что она хочет рассказать. — Нас двенадцать было, пойманных по всей стране, — продолжает монахиня. — Мне было тринадцать лет — самая молодая. Самой старшей было лет девятнадцать-двадцать. Солдаты держали нас в монастыре, в Танах-Рате: они из него себе казарму устроили. Я там пробыла два месяца. Потом в один прекрасный день меня выпустили. Просто так. Я пошла домой, в Ипох. Только все знали, что японцы со мной учинили. Какой мужчина захотел бы взять меня в жены? Мой отец до того стыдился меня, что продал в бордель. Я сбежала. Пошла в другой город, но и там люди как-то все прознали. Люди всегда вызнавали. Однажды я услышала, как женщина рассказывала про храм на Камеронском нагорье. И храм этот принял нескольких женщин вроде меня. Я направилась в монастырь. И никогда больше его не покидала.

Помня, каким заброшенным и покинутым он выглядел, спрашиваю:

— Монастырь… он все еще там?

— Мы ухаживаем за ним, сколько сил хватает, — говорит она.

Помолчав некоторое время, монахиня объясняет причину своего посещения:

— Через несколько лет после ухода мистера Аритомо я выяснила, что во время Оккупации он наведался к местному коменданту и просил отпустить всех ёгун-янфу в Танах-Рате. Комендант согласился выпустить на волю четырех самых молодых девушек.

Аритомо мне об этом ничего не говорил.

— Я хотела рассказать вам это, когда он пропал, — говорит монахиня, — но вы уже уехали.

— Рада, что вы решили навестить меня.

— У меня была еще одна причина.

— Вы хотите увидеть сад.

— Сад? — На какой-то миг она казалась озадаченной. — А-а! Нет, лах. Нет. Но однажды мистер Аритомо сказал мне, что у него есть изображение Лао Цзы. Мне хотелось бы увидеть его, если оно все еще здесь.

— Оно по-прежнему на месте. Как и ваш храм.

Я веду ее в дом, к рисунку тушью, созданному отцом Аритомо. Монахиня останавливается перед старым мудрецом. Посредине рисунка — разрыв, но он так искусно заделан, что почти не замечается.

— «Покончил с делом — время уходить», — тихо произносит монахиня. — Таков завет Дао[239].

Я уже много раз перечитала Дао Дэ Цзина, и эта фраза мне знакома.

— Дело Аритомо не было закончено, когда он ушел.

Монахиня оборачивается ко мне и улыбается — не мне, а самому миру.

— А-х-х… А вы в этом уверены?

Прибираясь в кабинете после того, как проводила монахиню и ее спутницу, я думаю над тем, что она рассказала. До сих пор еще оставалось столько всего, чего я не знала об Аритомо, так много такого, о чем я не узнаю никогда!

Сняв несколько книг с одной полки, я обнаруживаю за ними шкатулку. Открываю и нахожу в ней пару гнезд саланган, ставших от старости заскорузло-желтыми. Это гнезда, которые подарил мне Аритомо. Я достаю одно из них, оно кажется таким хрупким. Не помню, чтобы я хранила их в этой шкатулке, когда мы вернулись из пещеры, но так и не пустила их на суп, как предлагал Аритомо.

— Судья Тео?

В дверях появляется Тацуджи. Я закрываю шкатулку, ставлю ее обратно на полку, приглашаю его войти.

Он извещает:

— Я завершил осмотр укиё-э.

— Можете пользоваться ими всеми, — говорю я ему. — Даю вам свое позволение.

Это больше, чем он ожидал. Он кланяется мне:

— Мой адвокат вышлет вам договор.

— Есть еще одно произведение Аритомо, и я хочу, чтоб вы его оценили, Тацуджи.

Не уверена, что стоило бы продолжать, еще не поздно передумать, но ведь именно поэтому я и желала его видеть, по этой причине и пригласила его в Югири.

— Аритомо был татуировщиком.

— Значит, я был прав с самого начала. Он был хороти, — улыбка на лице ученого становится еще шире. — У вас есть фотографии созданных им татуировок?

— Он никогда не делал никаких фотографий.

— Наброски?

Я отрицательно качаю головой.

— Он оставил вам образцы своих наколок?

— Всего один.

Понимание стирает пелену возбуждения с его лица.

— Он вас татуировал?

Я киваю, и Тацуджи ненадолго смежает веки. Уж не благодарит ли он Бога Татуировок? Меня не удивило бы, если б такое божество существовало.

— Где она? У вас на руке? На плече?

— У меня на спине.

— Где в точности? — спрашивает он, становясь все более нетерпеливым.

Я продолжаю смотреть на него, и его лицо тонет в потоке внезапного озарения.

— Со, со, со[240]. Не просто татуировка, а хоримоно!

Он на время лишается дара речи.

— Это было бы одним из важнейших открытий в японском художественном мире, — выговаривает он наконец. — Представьте: садовник императора Хирохито — создатель произведения искусства, на которое наложено табу. На коже женщины-китаянки, что не менее поразительно.

— Об этом не должно быть никаких упоминаний, если вы хотите использовать укиё-э Аритомо.

— Тогда зачем вы мне рассказали об этом?

— Хочу, чтобы это хоримоно было сохранено после моей смерти.

— Это легко устроить.

— Как?

— Составим договор, что вы завещаете свою кожу после вашей смерти мне — после незамедлительной оплаты, уже сейчас, если вы пожелаете, — говорит Тацуджи. Рука его вычерчивает в воздухе изящный круг. — Детали можно обсудить позже. Но прежде всего, — ладони его сходятся в молчаливом хлопке, —