Сад Поммера - [10]

Поммер сидит на скамье, весь внимание и слух, как будто ведет урок пения и слушает, не пускает ли кто петуха; он тут же готов вмешаться.

Истрачено десять рублей.

Фитиль для лампы — двадцать копеек.

Старый Кообакене бормочет: «Что за лампа без фитиля!» Выборные мужи кивают. Писарь складывает просмотренные квитанции перед собой на уголок стола. Итак, они в порядке.

Но со стеклами для ламп совсем иное дело. Десять стекол — это неслыханно. Краавмейстер ершится, выборные сопят. И куда только девает Поммер стекла для ламп?

— Сколько у тебя висит этих ламп? — вдруг спрашивает волостной старшина.

Зимой уроки начинаются затемно и кончаются в вечерних сумерках. Разве Краавмейстер это не знает? Или он уже не помнит, ведь и сам ходил в школу при Поммере?

Волостной старшина ерзает на скамье. Почему не помнит, помнит, только зачем ворошить воспоминания. Сейчас для них времени нет… Вот у него на Луйтсе только две керосиновые лампы и стекла на них стоят несколько лет. Неверно, что за одну зиму разбито десять стекол. Уж не дети ли их разбили? Тогда Поммер виноват, что плохо их воспитал. Хороший ребенок не бьет стекла на лампе, это делают только озорники, да и то, когда за ними нет глаза.

Кообакене говорит:

— Свет — это благословенье роду человеческому, и надобно, чтобы он продолжался и светил каждому. Ежели дети будут портить глаза с молодых лет, что им остается делать весь свой век? Свет божий должен быть, так я считаю, и почему бы этим десяти стеклам не разбиться. Иное само по себе колется. Трещина в нем уже в лавке или на фабрике, черт их разберет! И такие они хрупкие, хуже яичных скорлупок! — Скотник со знанием дела, торжествующе оглядывает волостное собрание. — Что же вы хотите от учителя? Чтобы он принес с чердака рогатины и заставил старших парней щипать лучину? Неужели ты, Краавмейстер, хочешь, чтобы твой Юку щипал лучину?

Да нет, кто же этого хочет, никто не ратует за тьму, как-никак идет последний десяток девятнадцатого века. Их беспокоит только, что Поммер как будто ест эти стекла вместо хлеба. Откуда бедной маленькой волости брать на них деньги?

Целый рубль за стекло, нет, это много.

И снова посеяно сомнение.

Неужели этих стекол вообще так много было нужно, кто же их побил?

Поммер ничего не может показать или доказать.

Если он не может объяснить, доказать такие простые вещи, как же он вообще что-либо доказывает, особенно детям, которые во много раз моложе этих волостных мужей.

Далее если бы он положил сюда, на этот стол, осколки, никто ему не поверил бы. Что скажут осколки всем этим мужам, которых уполномочила судить да рядить маленькая бедная волость?

Парламент от шестидесяти семи хуторов.

Поммер еще пытается объяснить, но это напрасный труд, — кроме Пеэпа Кообакене, никто его не слушает. Но у Кообакене нет своего, унаследованного хутора, потому много ли стоят его слова?

Да и что может он сказать? Повторить опять старое, что он-де любит всей душой свет, потому как северная зима длинна и темна, а в хлеву всегда полумрак? Будь это в его силах, он накупил бы воз стекол, так что школьному наставнику хватило бы надолго. Да, взял бы он свою навозную телегу, очистил бы как полагается, настлал соломы, чтобы стекла не испачкались.

Пеэп усмехается.

Сход выборных минует вопрос о стеклах для ламп, оставив без внимания квитанцию Поммера, и приступает к стеклам для окон.

Сегодня день стекла, «стеклянный» юрьев день, если можно так выразиться.

Девять серьезных, богобоязненных глав семей, в том числе и тщедушный писарь, застревают в вопросе об оконных стеклах.

Уж не хотят ли они в апрельских сумерках тихонько постучаться в окно к какой-нибудь пригожей деревенской девушке?

Еще бы! От этого отказался бы, наверно, только старый Кообакене.

А что бы сделал Яан Поммер, суровый учитель?

Об этом следует подумать.

Что если бы весь сход выборных, во главе с ражим красномордым волостным старшиной, пошел на гулянье к девушкам? По росистому лугу, к первозданно пылающему закатному небу, в домотканых штанах, засученных выше колен, побритый, с волостным старшиной при его бляхе с цепью на шее. По велению бурлящей крови. Через пригорок, где, как земля обетованная, светится оконце Маали или Эллы. И в конце вереницы плелись бы вечно сонный Кууритс и писарь со своей трясучей головой… Ступайте тихо, чтобы не проснулись собаки! Волостной старшина предостерегающе помахивает перстом…

Еще два рубля сорок копеек. За оконные стекла Поммеру.

Рука писаря с квитанцией повисает над столом как вопль о помощи.

Один из выборных, Юхан Кууритс, сладко зевает. Пора национального пробуждения прошла, ничто не тревожит его сна. Разве что гомон выборных; как говорится, нашла коса на камень.

Что? Как так? Почему волостные деньги столь щедро сыплются в карман Поммеру?

Пусть школьный наставник приведет свидетелей, кто разбил названные окна. Зимой, когда Поммер очередной раз просил здесь вспомоществование, сход выборных позволил вставить только два новых стекла.

Поммер не согласен. А кладовка, спальные комнаты, нужник! Нельзя же там передвигаться ощупью. Дети, приехавшие издалека, целую неделю живут в школе, это их дом, нельзя их держать в темноте, и забивать окна досками нельзя.