Сад памяти - [11]

В год сорокалетия Победы Людмила перечислила в Фонд мира деньги за концерты. О чернобыльской трагедии узнала, находясь в ГДР. Звонила домой, чтобы перевели ее деньги в помощь пострадавшим. Это оказалось непросто — она далеко, нет доверенности и т. д. Писала во многие инстанции. Из одной ответили: дескать, спасибо, что с пониманием относитесь к чужому горю. Расстроилась, не могла играть: «Почему, ну почему — к чужому? Это же — наше…»

Так что же даешь ты нам, музыка?..

Давно, очень давно и неизвестно почему наши органисты не ездили на стажировку к немецким друзьям. Людмила Галустян оказалась первой за десятилетия.

Встреча с профессором Ханнесом Кестнером в школе имени Феликса Мендельсона-Бартольди огорчила. «Я говорю только по-немецки, и если вы не знаете языка, то ваш приезд не имеет смысла», — сказал тот через переводчика. Спустя месяц она уже могла изъясняться на родном языке педагога. Профессор ценил упорных: «Будем работать».

А в мае 86-го — концерт лучших учеников-органистов, — и где? Во всемирно известной Томаскирхе. Здесь играл и похоронен великий Бах.

Их было шестеро, из разных стран. Каждый исполнял по одной пьесе. И только Людмиле Галустян, прилежной ученице из СССР, Кестнер, долгие годы носивший почетное звание «Томас-органист», разрешил исполнить два баховских сочинения. Среди них ее любимую — Фантазию и фугу соль минор.

Ее выступление засняли на пленку и потом показали по нашему телевидению. В родном доме семья сбилась у экрана, мама уронила чашку: «Людочка, как ты там?»

Всегда ли мы задумываемся, на что обрекаем наших детей, когда ведем их, нарядных и послушных, в музыкальную школу? Фантазии наши нежны: мы в уютном кресле слушаем, как дочка в бантах играет что-то очень классическое. И бант трепещет на родной макушке…

А если трепещет сердце? Если как в стихах: «Раскат импровизаций нес ночь, пламя, гром пожарных бочек, бульвар под ливнем, стук колес, жизнь улиц, участь одиночек…»? В искусство уже не играют. Им живут, поступаясь житейским. И теперь волнуется мать, представляя, как в полумраке осеннего холодного храма, в одиночестве часами работает дочь: орган домой не принесешь…

Она готовится к Международному конкурсу имени Баха в Лейпциге.

Многочисленные почетные грамоты, аплодисменты, заметки в местных газетах, цветы… Но что такое счастье? Быть может, короткий дар улыбки взамен на дар творца, художника?

— Пик счастья, когда играю. Счастлива, что мне есть у кого учиться. Многое беру у замечательной нашей органистки Этери Мгалоблишвили, заслуженной артистки Грузинской ССР, профессора Тбилисской консерватории. Со мной мои товарищи — пицундинские органисты Гарри Коняев, Наталья Седун.

Как и в детстве, Людмила любит приходить к морю. «Волны считать и камни…» Ее окружают певучие ритмы природы. И вдруг с тревогой она оглянется на храм, словно услышит таинственный звук самой маленькой, самой высокой трубы. Звук, предназначенный только ей…

На перепутьях жизни

* * *

Не все же разглагольствовать о том, каким должен быть человек, пора и стать им.

Марк Аврелий

Писатель Тургенев и лесник Некрасов

Настроение у Некрасова менялось на глазах. В лес вошел он бодрым, парадно выбритым («не простой же лес — тургеневский!»), с готовностью радоваться каждой малости: «Ишь, пичуга… Косули были, у самочки след лодочкой… Кабаны отдыхали… Смотри-ка, солома теплая еще…» Но с каждым шагом лесник все более мрачнел. Остановился, сердито пробив предвесенний наст длинными ногами, выдохнул:

— Вон они, лежат…

Поверженные дубы лежали на снегу тесно, мертво, страшно. Их черные, тронутые тленом стволы покрывали склоны оврага, берег речки Варнавички — сотни стволов, а может, тысячи. Черный цвет, белый цвет — похоже на траур.

Пришло на память из «Бежина луга»: «Варнавицы — нечистое место».

До Спасского-Лутовинова отсюда рукой подать…

Знаменитому музею-усадьбе писателя недавно, как сообщалось в прессе, придан статус Государственного мемориального и природного музея-заповедника. В радиусе пяти километров от усадьбы — строжайшая охранная зона, десяти километров — зона регулирования застройки, а в радиусе до пятнадцати километров — район охраняемых природных ландшафтов.

Дубы спилили в урочище Галахово-2, менее чем в пяти километрах от родового тургеневского гнезда…

Пьем по очереди студеную воду из колодца Бирюка, чтобы жар унять — от ходьбы, от тревоги. Рядом — Кобылий Верх, овраг по-местному. «У Кобыльего Верху дерево рубят», — прислушивался в рассказе Бирюк. А в двух шагах — и избушка тургеневского лесника стояла. Вот ведь места какие…

Интересное дело: Иван Сергеевич Тургенев словно бы с него, Некрасова, своего Бирюка писал. «Редко мне случалось видеть такого молодца. Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы». Наш лесник, и все тут. И нравом схожи. Только Бирюк чернобород был; у Александра Борисовича волосы рыжие, глаза голубые, как вечерние дали негустых мценских лесов, и жена от него не с уездным мещанином сбежала — просто села в рейсовый автобус и отбыла поближе к добрым людям, которые денно и нощно не воюют с Мценским лесхозом и лесничеством за сохранность спасско-лутовиновского леса, наживая врагов и репутацию тяжелого человека.